— Жена с таким стилем, шармом и характером! Подумайте об этом, у вас сейчас уйма времени.

Он смотрел на нее лихорадочным взглядом больного ребенка, которому рассказали страшную сказку, с той лишь разницей, что сейчас ему приписывали сходство не с героем, а с чудовищем и драконом.

Через две недели фрау фон Гарлиц вернулась домой — образец аристократического самообладания с легким налетом цинизма. В доме облегченно вздохнули; момент для супружеских ссор был выбран неудачно — все они блекли на фоне одного гигантского конфликта, в который втянули весь народ. Уже несколько месяцев Мартин пытался получить увольнительную, чтобы хоть на пару недель поехать с Анной в Вену и пожить как муж и жена в их доме, знакомом им лишь по медовому месяцу. Однако его старания ни к чему не приводили. Оставалась единственная возможность: проявить готовность пройти краткосрочные офицерские курсы. Мысль о возможной карьере в армии была ему отвратительна, но он таки не устоял перед соблазном оказаться в Вене и сделать хоть крошечный глоток свободы: на какое-то время вырваться из гигантского беличьего колеса тотального самоотречения и самопожертвования, которое вот уже четыре года вертелось в интересах никому не нужной войны. Его поместили в школу для унтер-офицеров в западном районе Берлина Шпандау. Во время учебы он жил в отрыве от цивилизации. В день окончания учебы Анна ждала его у ворот с чемоданом в руке.

— Вы кто? — постовой спешно ступил вперед. — Предъявите документы.

— Я пришла за своим мужем, Мартином Гросали, — сказала Анна, оскорбленная подобным недоверием, — он сегодня получает увольнительную.

Постовой побледнел.

— О Господи, пожалуйста, не входите сюда.

Она поставила чемодан на землю и дружелюбно взглянула на него.

— Их наказали, — прошептал солдат, смущенно почесывая за ухом. После некоторых колебаний он рассказал ей о случившемся. Готовая к отъезду группа построилась во внутреннем дворике и, можно сказать, одной ногой уже была за воротами. Оставалось лишь в унисон попрощаться воодушевленным «Хайль Гитлер!». По мнению коменданта, это прозвучало слишком тихо. «Громче!» — потребовал он. По-прежнему без особого убеждения, но с большей силой в голосе группа повторила обязательный салют. «Громче!» — ревел комендант так, как если бы на карту была поставлена не только честь фюрера, но и его собственная. «Хайль Гитлер» все еще звучало невыразительно, точно граммофонная пластинка, никак не желающая раскрутиться на полную мощность. «Мы еще посмотрим, пойдете ли вы сегодня домой!» Им приказали раздеться и запереть одежду в шкафы. Затем выгнали на улицу, налево, направо, заставили приседать и ползать в грязи по-пластунски. Урок унижения и покорности, который запомнится им до конца войны.

— Пожалуйста, — снова прошептал постовой, — приходите через часик и притворитесь, что ничего не знаете. Им всем очень стыдно.

Анна бросила взгляд на плотно закрытые ворота, за которыми по берлинской грязи ползал Мартин. За эту грязь тысячелетнего рейха Мартин должен был жертвовать своей, а значит, и ее жизнью. Она взяла чемодан и свернула наугад в одну из улиц, а затем в другую. Когда она вернулась к казармам, он ее уже ждал — безукоризненный, блестящий, веселый.

— Как ты поздно, — сказал Мартин изумленно. Он ни словом не обмолвился о наказании. Они научились игнорировать войну в присутствии друг друга, как существа высшего порядка, глухие к барабанной дроби.

После их пребывания в Вене его перевели в Дрезден. Наступила осень. Анна, связавшая и сшившая уже целый чемодан детской одежды, до сих пор не беременела. В отличие от Ханнелоры. Весной та вышла замуж и переселилась в Людвигслюст в Мекленбурге, откуда писала Анне ностальгические письма. Фрау фон Гарлиц, всегда делившая радости и горести своего персонала, предложила доставить будущей матери для подкрепления сил посылку с продуктами и отправила Анну в Людвигслюст. Вновь Анна оказалась в поезде, следовавшем в Берлин. Непроизвольно в памяти всплыл тот день, когда она в полушинели, в охотничьей шляпе и с картонной коробкой, где умещались все ее пожитки, ехала в Кельн. О своей провинциальной наивности она вспоминала с чувством легкого стыда; тогда ей предстоял еще долгий путь от свинарника и навоза до столового серебра на камчатой скатерти. Внезапно поезд резко затормозил и остановился, выдернув ее из мечтаний; затем медленно набрал скорость и, дергаясь всем составом, въехал в Берлин. За окном купе выросла серая стальная стена, без начала и конца, точно предвестница туннеля. Однако стена двигалась… она состояла из дыма, чада и мелкого щебня. Поезд дал задний ход, после чего наконец нерешительно проследовал на станцию. Еще не вполне расставшись с буднично-заурядной атмосферой купе, Анна сошла с поезда.

В этот момент с ней случилось то же, что и с сотнями ее попутчиков: стоило им ступить на перрон, как их рефлексы проявили свою власть — люди бросились в рассыпную, все вокруг заполыхало, перекрытие перрона скрежетало так, словно в любую минуту готово было рухнуть им на голову. Кто-то оттащил ее из-под падающей стальной балки, дым щипал глаза и горло, вслепую она продиралась сквозь толпу прочь от огня… Воздушная тревога, кто-то затолкнул ее в бомбоубежище, где она слилась с дрожащей, потной массой, напряженно слушающей завывание и грохот. Земля содрогалась; здания, поезда, люди — все вот — вот превратится в пыль; нелепый всеобщий конец, лишенный смысла. Ради чемодана с колбасой и салом.

Прошло трое суток, прежде чем она смогла выбраться из восточной части Берлина и достичь района Шпандау на западе города. Трое суток в преисподней; иногда в последний момент кто-то затаскивал ее в бомбоубежище, однако их лиц разглядеть она не успевала. Кто-то давал ей пить, и она плелась дальше, спотыкаясь об электрические кабели; где-то обрушивалась стена; она ежилась от холода, слишком уставшая, чтобы испытывать страх. Потом снова наступала ночь, визг сирен, бомбоубежище, она засыпала от изнеможения, в испуге просыпалась и двигалась дальше на фоне декораций «оперы ужасов»; кто-то поделился с ней едой. Шпандау? Существовал ли еще Шпандау, или же она держала путь в дымящиеся развалины? Почему бомбардировки продолжались день и ночь — неужели Берлин, Германию хотели стереть с лица земли?

В какой-то момент со своим опаленным чемоданом она оказалась на вокзале Шпандау. Он еще стоял: разбухший поезд был готов к отправлению в Мекленбург. Ее подняли и втиснули через окно в вагон, а следом за ней и чемодан. Поезд сразу же тронулся. В оцепенении она села на чемодан — похоже, ей удалось это пережить, хотя сейчас уже было все равно. Она ехала в полубессознательном состоянии — упасть было невозможно, ее поддерживали другие обессилевшие тела. Посреди ночи они добрались до Людвигслюста, Анна была единственной, кто сошел на этой станции. В кромешной тьме она, еле держась на ногах, направилась к дому, видневшемуся смутным силуэтом вдалеке. Дрожащей рукой с трудом нашла звонок. В коридоре зажегся свет, дверь открылась — кто-то появился на пороге, увидел нечто перед собой на ступеньках и в ужасе захлопнул дверь. Вновь она оказалась в темноте, падая от усталости. И тут страх сдавил ее горло, сдавил сильнее, чем во время бомбежек, — страх первозданный, удушающий, страх быть отвергнутой, навсегда выброшенной, подобно куску грязи, подобно существу, недостойному жизни. Она принялась судорожно колотить в дверь.

— Я из Берлина… — стонала она, — пожалуйста, откройте. Мне бы только поспать.

Тишина, дом ее не впускал.

— Здесь стоит человек… приличный человек… который всего-навсего хочет спать!..

Наконец дверь открылась. Шатаясь, она вошла внутрь, упала на пол и отключилась, не успев даже взглянуть на своего столь туго соображающего благодетеля. На следующий день у нее едва достало сил, чтобы выполнить свою миссию. Неузнаваемая под маской из сажи, пыли и царапин, в разорванной одежде, она передала чемодан Ханнелоре, и слыхом не слыхавшей ни о каких бомбежках, Ханнелоре, плывущей на розовом облаке радостного ожидания. В ее безупречном доме, подготовленном для предстоящего события, колбаса, ветчина и сало, извлеченные из чемодана в целости и сохранности, выглядели каким — то уродливым анахронизмом. Анна, посмотрев на все это, безрадостно и нервно расхохоталась.