— Он услышал!

— Нет… не думаю. Наверное, задремал, а потом вдруг проснулся. Он умеет спать стоя.

Арнольд помолчал и потом мягко, убаюкивающе проговорил:

— Спи, Дюри, спи!

— А если его утром увидят? Во время уборки?

— Дюри не станет дожидаться утра. Перед рассветом он отправится дальше. Подремлет немножко, потом встанет и пойдет все дальше и дальше той же дорогой.

— Все–таки… не лучше ли ему остаться здесь, на диване?

— Нет, он со шкафа уже не сойдет.

— Тогда пусть спит.

— Пусть спит.

Больше они не заговаривали об этом. Только один раз глубокой ночью Арнольд снова начал:

— Я мог бы многое порассказать о дядюшке Карое! Он сажал себе на колени маленькую Анчу, и Анча быстро выпаливала «Задумчивого моряка». Дядюшка Карой брал Жигу за ухо. «Ах ты плутишка! Что ты знаешь о падении Карфагена? А ты, Лекси! Ты где прячешься? От меня скрываешься? Встаньте, Панни, Пети, Пишти!» Да, у него никто не бездельничал, все читали стихи. Все декламировали, когда к ним приходил дядюшка Карой. Все — Иби, Шари, Геза, Карчи, Арпи, Ютка, Аги и даже малютка Эсти.

За завтраком. Носки Крючка. Ночная тишина.

Глядя на накрытый к завтраку стол, Арнольд сказал:

— Не помню, рассказывал ли я вам о том, что, когда у Аги был ужасный насморк и она ничего не хотела, кроме бутылки с содовой, причем обязательно синей бутылки…

Сахарница, чашки, блюдца и чайные ложечки все хором закричали: — Рассказывал! Рассказывал!

— Я думаю, Арнолька, вы уже рассказали все, — заметила Йолан Злюка–Пылюка.

С верхушки шкафа свешивалась резиновая утка. С небрежным высокомерием она опустила над Арнольдом свой желтый клюв. Две черные крапинки — глаза. Вернее, только одна черная крапинка. Вторую кто–то вдавил. Вдавил так, что обратно она не выскочила. Осталась вмятина. Темная впадинка. Вот эта темная впадинка и уставилась на Арнольда Паскаля.

— Когда–то на мне гарцевали по волнам речные всадники. Чиму была всадником номер один.

Арнольд не обернулся.

«Наверное, разговаривать не желает, — подумала утка. — Что ж, нет так нет! А я могла бы ему кое о чем порассказать. О скачках на гребнях волн. Услышал бы от меня кое–что интересное. Рот бы разинул от изумления».

Она немного подождала.

Потом раздраженно:

— Вы ластик! Вот вы кто. Слышите? Обыкновенный резиновый ластик!

Арнольд не дрогнул. Словно и не слыхал. А про себя размышлял: «Ластик? А почему вдруг ластик? Зачем она так говорит? Чего она от меня хочет?»

Утка молчала. Это была резиновая утка, которую Чиму раньше всегда таскала с собой на Балатон. Закидывала ее в воду. И прыгала на нее. Бросалась на утку. И начинала гарцевать на волнах. А сама нажимала на клюв, на глаза утки. О да, на глаза!

На берегу утку снова брали в оборот. Чиму и ее подружки. Били, шлепали, давили, выкручивали. Как ее только не выкручивали! А потом снова швыряли в озеро.

А затем в один прекрасный день Чиму щелкнула утку по клюву:

— Она совсем расклеилась! Никуда не годится!

Так утка попала на шкаф.

В одно мгновение покрылась пылью. И пропиталась отвратительным запахом мебели.

— Ладно, ладно! Но все же иногда можно и со мной поговорить! Перекинуться словечком! А особенно не пристало задирать нос вульгарному дешевому ластику! Стертому, дрянному резиновому ластику!

Утка опустила клюв еще ниже, если это вообще было возможно. И угрожающе зашипела, вытягивая клюв к шее Арнольда:

— Послушайте, вы! Я вас знаю! Откуда–то я вас знаю!

Прокатилось пустое утро. Прокатился пустой день. Но вечером, прежде чем лечь спать…

— Что это? Я хотел бы знать, что это такое?

Из ванной вышел разгневанный отец. Появился оттуда в купальном халате. В руке он держал носок в черную и красную клетку. Мать, стелившая постель, подняла голову от одеял, подушек, думочек.

— Зачем ты трясешь носок? (В голосе кроткий упрек.)

А Чиму бросилась на диван к Арнольду. Как вратарь, кончиками пальцев отбивающий пробитый по воротам мяч на угловой.

— Правда, папа! Ну чего ты его трясешь? — Растянувшись на диване, моргая, Чиму глядела на отца. — Не сердись, но это не очень–то аппетитно!

Возмущенный отец только ловил ртом воздух.

— Ах, не очень аппетитно? Говоришь, не аппетитно?

Чиму, обернувшись к Арнольду, беззвучно смеялась. «Вечно он шум поднимает. Шумливый очень, но не опасный».

Арнольд не был так в этом уверен. «Все же не следует его сильно раздражать».

Мать подошла ближе. Она с интересом разглядывала носок.

— Дичайшие цвета! С каких пор ты носишь такие? Откуда они у тебя?

Отец не ответил. Он осторожно тряс носок. Ворожбой, что ли, занимался? Но что же он хотел вытрясти? Сыпался, во всяком случае, только песок. Тонкий, будто просеянный, песок.

Пораженная мать спросила:

— Что ты делаешь?

Отец медленно отчеканил каждый слог:

— Я засунул руку в карман. Может человек машинально полезть в собственный карман? И нащупал что–то мягкое.

Чиму фыркнула:

— Подумаешь! Носовой платок.

— Нет, не носовой платок. Я никогда не кладу в купальный халат носовые платки.

— А если ты чихнешь? Или в купальном халате ты не чихаешь?

Отец продолжал высыпать песок.

— Пожалуй, это мог быть какой–нибудь мелкий зверек? Испуганная зверюшка, забившаяся в карман.

— А ты больше, чем этот зверек, трусил и дрожал, когда его вытаскивал.

У отца даже язык отнялся. Он бросил уничтожающий взгляд на Чиму.

И тут вмешалась мать:

— Долго ты будешь здесь песок сыпать? Из того, что ты высыпал на пол, целая пустыня получится.

— Пап, может, ты еще пальмы набросаешь? Ну, пожалуйста! Неужели так трудно набросать в песок несколько пальм?

Отец уже размахивал носком:

— Но когда я его вытащил, я увидел, что это чужой! Не мой! Носок совсем другого человека! Чужого!

А мать уже выметала песок. Маленькая метелка и совок, казалось, сами влетели ей в руки. Она подняла голову.

— Ты ведь такие не носишь. Какого–то дикого цвета…

— Чей носок оказался в моем кармане?

— Ты всегда носил вещи скромных, пастельных тонов. И галстуки, и носки.

— Кто хранит в моем кармане свои носки?

— Да еще с песком!

Мама направилась с совком к двери.

— Ох! — Чиму засмеялась. Сползла с дивана. Выхватила носок из рук папы. — Это носок Крючка.

— Крючка?!

— Крючка?! — Мама остановилась с совком в руке. Повернулась к Чиму.

Наступила минутная тишина.

Арнольд шепнул Росите Омлетас:

— Вот увидите, барышня, расплачиваться за это придется мне. Дела складываются так, что даже за это придется мне расплачиваться.

— Значит, это носок Крючка? — Отец потянулся за ним.

Чиму отпрыгнула. Теперь уже она трясла красно–черным носком.

— У него есть еще зеленые с желтой полоской. Есть просто желтые. Есть и синие, но те он не носит.

— И все это он намерен хранить в моих карманах?

— В самом деле… Он хочет все свои вещи хранить у папы? — Мать как завороженная глядела на носок. Неожиданно она вспыхнула: — Как он попал сюда? Немедленно говори!

Чиму задумчиво:

— Он терпеть не может одноцветные носки. Хотя у него есть и белые, и коричневые, и синие. Но об этом я уже говорила. А чаще всего он носит сандалии на босу ногу.

— Чиму!

Чиму плюхнулась на край дивана.

— Крючок слетел с дерева. Шлеп! И очутился на земле. Он вовсе не ушибся. Но вставать не желал. Сидел под деревом и смеялся. Его трясло от хохота. «Гляди! С меня слетела сандалия и один носок! Одна сандалия! Почему только одна?» — Чиму обратилась к Арнольду: — Куку! С тобой такое не случалось?