— Чичико! Чичико! — зовет Катя.
«Кудах-тах-тах!!»
— Моди ак, Чичико! Моди!..
Оказывается, Чичико — огромный петух с оранжевыми, блестящими крыльями, пурпурным, лихо, как чуб, свисающим на глаза гребнем, с настороженным и высокомерным янтарным глазом. Он косится на Катю недоверчиво и свысока. Щедрыми пригоршнями Катя рассыпает размельченные зерна кукурузы, стараясь приманить Чичико, но он не удостаивает ее вниманием. Всем своим гордым видом Чичико ясно дает понять — он персона важная, а вы, мол, не стоите внимания и вами можно пренебрегать, даже если, надрываясь и унижаясь, вы приглашаете меня к завтраку вместе с моим кудахтающим гаремом.
— Вредный какой!
Катя оглядывается на меня сияющими синими глазами и манит к себе. Я тихонько, чтобы не спугнуть важного Чичико, подбираюсь к Кате, и она насыпает мне в подол горсть дробленой кукурузы.
— Капризный такой петушина, Ли, просто беда! Ну, Чичико, кому говорят: моди, генацвале, моди! Женки твои есть хотят, дурачок красивенький! Зови и ты его, Ли!
Наконец Чичико благоволит приблизиться — наверно, уговорили куры. С откровенной жадностью они поглядывают на рассыпанную у наших ног кукурузу, но без разрешения повелителя ни одна не решается ступить и шага. А Чичико приближается медленно, словно нехотя и, лишь подойдя, начинает призывно бормотать себе под нос, вернее, под клюв, — приглашает нетерпеливых подруг приступать к завтраку. Ах, до чего же великолепный петух, я никогда в жизни не видела таких!
— Царь-петух, правда, Ли? — лукаво спрашивает Катя.
И я не могу не согласиться: да, Чичико похож на куриного царя.
Чичико клюет так же важно, не торопясь; иногда, пятясь, он уступает место какой-нибудь из кур. Хоть и высокомерный Чичико, но не жадный — самые крупные зернышки у него под носом склевывают его дамы.
Вдоволь налюбовавшись петухом, я замечаю во дворе деда Автандила, крепкого, широкого в плечах старика. Он сидит в сторонке на бревнышке, покуривая коротенькую трубку, и с усмешкой наблюдает за Чичико и его семейкой.
— Не петух, а шах персидский! — подтверждает он.
Я рассматриваю руки деда Автандила, лежащие на коленях — темные, тяжелые, — таких больших и сильных я никогда не видела. Вчера вечером, после ужина, бабушка сказала: «Ничего нет удивительного, такие руки и должны быть у кузнеца. — И добавила: — Я их обязательно нарисую!»
Кузница деда Автандила неподалеку — за яблонями и грушами, окружающими дом.
— Ну, накормила Чичико, Кэто, корми людей! — басит, вытряхивая трубку, дед Автандил. — Смотри, какая худая твоя Лиана!
— А у меня, папаша Автандил, все готово! — с гордостью отзывается Катя. — Гости проснутся, умоются — и пожалуйста к столу!
Через полчаса она усаживает нас за праздничный стол, накрытый на просторном балконе. Стол от края до края уставлен всевозможной снедью; мама с комическим ужасом всплескивает руками:
— Да ты, Катюша, с ума сошла!
Катя хохочет; сверкают крупные сахарные зубы, полное румяное лицо в добрых ямочках.
Да, чего только нет на празднично накрытом столе — все дары богатой кавказской земли! Горками зеленеют на тарелках ароматные травы — кинза, реган и тархун, сияет белизной нарезанный тонкими ломтиками сыр сулугуни, перед каждым — мисочка с сациви, что-то дымится в расписных глиняных горшочках. На широких блюдах — пышные хачапури, а в центре стола — запотевший, наверно только что вынутый из погреба, кувшин с домашним виноградным вином.
После обильного завтрака мама и бабушка принимаются разбирать вещи и устраиваться в новом жилье.
Катя возится по хозяйству, а я следом за дедом Автандилом отправляюсь в кузницу — темное, закопченное, неказистое строение. Позже я узнаю, что дед Автандил просыпается раньше всех, даже раньше красавца Чичико, — работы у кузнеца хоть отбавляй. То сосед ведет подковать лошадь, то надо смастерить пару мотыг, починить повозку, отремонтировать какую-нибудь домашнюю утварь.
— Работы хватает, малышка! — говорит дед Автандил, надевая на пороге кузницы кожаный, прожженный во многих местах фартук. — Да и как без работы? Пустая без работы жизнь…
Я сижу на черном обрубке дерева и смотрю, как полыхает огонь в горне, как натужно, со свистом, вздыхают мехи — ими дед раздувает огонь, — как краснеет и словно становится прозрачным брошенное в пламя железо, как ловко и быстро двигаются огромные темные руки. Посмеиваясь в желтоватые, будто опаленные усы, старик Автандил разговаривает со мной о жизни, и разговаривает не как с маленькой, а как со взрослой, и это мне нравится. Позднее, когда я познакомлюсь и подружусь с соседскими ребятишками, у меня, конечно, появятся другие занятия и заботы, но, пока я здесь никого не знаю, мне приятно смотреть в огонь и слушать глуховатый раскатистый бас деда Автандила.
— Знаешь, малышка, каких людей уважаю? — спрашивает он, поворачивая щипцами в огне кусок железа. — Упорных. Да, да, упорных! На них земля держится, от них на земле всё. Не было бы упорных, кто скажет, что бы с нашей землей сталось! Но… — Дед Автандил поднимает над головой черные, длинные щипцы, которыми он ворочает в горне железо. — К упорству, малышка, доброта нужна. И злые тоже бывают упорные, от таких многим людям, а то и целым народам горе. А когда упорство и доброта вместе — хорошо!
Выхватив из огня раскаленный брусок, дед Автандил бросает его на наковальню и принимается бить молотком; от раскаленного железа во все стороны летят искры, они похожи на падающие звезды. Я слежу за молотком, легко взлетающим над наковальней за меняющим форму, быстро тускнеющим бруском железа. Только что он был ярко-красным, как солнце перед заходом, но с каждой секундой становится темнее, тусклее, гаснет. И когда железо темнеет совсем, дед Автандил снова швыряет брусок в огонь и присаживается рядом со мной — ждет, пока он опять раскалится добела.
— Н-да, великая вещь мастерство, Лиана, — задумчиво говорит старик. — Ничто на свете, девочка, не делается само собой. Ложку из дерева вырезать или из железа выковать — тоже мастерство нужно. И грамоте выучиться не просто! Я только на пятидесятом году жизни, как Советская власть в Грузию пришла, имя свое писать выучился, раньше крестиком подписывался…
— Как крестиком? — спрашиваю я.
— А вот так, малышка, за неграмотностью… Тебе понять трудно, ты с пеленок учишься. Читать можешь?
— Конечно! — отвечаю с гордостью.
Я готова тотчас же бежать в дом, принести одну из любимых книжек и доказать, что говорю правду. Но мне не терпится послушать, что еще скажет дед Автандил, хочется посмотреть, что выкует из куска железа.
— А вы мастер, дедушка? — спрашиваю.
— Я? — Он смотрит на меня из-под нависших седеющих бровей с веселым торжеством. — Конечно, мастер!
— А как вы стали мастером? — Я смелею все больше.
— Как? — Задумавшись, Автандил скребет огромной пятерней в затылке. — Да ведь могу рассказать… Но погоди, по мотыге постучу, чтобы зря не остывала… Не люблю прерывать работу.
И, то и дело прерывая рассказ, раздувая мехами огонь и орудуя молотом, дед Автандил принимается за повествование. И рассказывает, словно позабыв обо мне, словно сам себе, — наверно, ему бывает скучно целыми днями одному в кузнице и хочется с кем-нибудь поговорить. А может быть, когда никого нет, он разговаривает сам с собой, с огнем, с куском железа? Ах, как жалко, что Гиви не видит, как летят из-под молотка огненные звезды, как весело вспыхивает пламя, когда дед Автандил раздувает мехи!
— Как я стал кузнецом, спрашиваешь? — задумчиво повторяет дед, прикуривая от вынутого из горна уголька свою коротенькую обожженную трубку. — Что ж, слушай, малышка, если тебе интересно, про мою жизнь… Я тоже когда-то молодой был, и усы, как у сына, у Сандро, были черные и блестящие, девушкам очень нравились. Сандро на меня на молодого похож… А жил я тогда не тут, не в Цагвери, а в самом Тифлисе жил. И работал у кузнеца, у старика Шабашвили, в учениках. Способный ученик был. Ой, какой способный! Верь слову, малышка! Дело прямо кипело у меня в руках. Мастерская, где работал, на базаре стояла, там таких мастерских целый ряд был. Чего только в них не мастерили, чем не торговали!