Растения поодиночке и все вместе заглатывали слабеющие солнечные лучи, а Стася все вникала в лиловую краску, как будто забыв о Чоне. И в такие минуты он испытывал странную ревность. Только истинный художник способен до такой степени уйти в переживание цвета. В этом переживании не было его, Чона, не было совсем, хотя она его и любила. И в Стефане, сидящем за машинкой, не было Чона. Казалось, брат и сестра заняты общим делом, потому что, когда Стефан делал паузу, обдумывая очередную фразу, Стася замирала над палитрой в размышлении. Единство ритма, в котором трудились оба, свидетельствовало об их кровном родстве.

Стася много раз предлагала Чону холст и краски, но он и представить не мог себе, как работать в ее присутствии.

Ее движения и прорывы сквозь реальные краски мира сковывали Чона, сводили на нет его фантазию. Еще он опасался, что если и примется наконец за работу, то поневоле последует течению ее образов.

Когда же она вытирала руки о тряпку и говорила: «Все, хватит!» — Стефан в эту минуту как раз выдергивал готовый лист из машинки, — Чон испытывал одновременно облегчение и разочарование.

Ему и хотелось жить в ее мире, и не хотелось — это чужая страна, путь в которую навеки был ему заказан.

— Знаешь, — однажды сказал он Стасе, — я был женат.

— Да ну? — удивился Стефан. Стася промолчала. — Вот не подумал бы о тебе. Ты вроде совсем молодой.

— Не такой уж я молодой, — наблюдая за Стасей, никак не отреагировавшей на это его сообщение, продолжал Чон. — Два года я состоял в браке. Там, у себя, в Майкопе.

— Ты развелся? — строго осведомился Стефан, вдруг ощутив себя защитником сестры.

— Развелся.

— Почему вы разошлись? — продолжал допрашивать Чона Стефан.

— Не сошлись тем, чего тогда не было ни у меня, ни у нее, — объяснил Чон, все поглядывая на Стасю. — Характер я воспитал в себе позже. В одиночестве.

— Твоя жена была брюнетка? — вдруг спросила Стася.

— У нее были каштановые волосы. — Чон пожал плечами. — Нет, не брюнетка. Каштановые с рыжинкой.

— Она была злая? — снова спросила Стася.

— Как раз напротив, исключительно доброе и покладистое существо. Но характеры у нас были разными.

— А сестра у тебя есть?

— Нет, сестры нет. Мать есть, но она живет своей жизнью.

— И больше у тебя никого нет? — допытывалась Стася.

— Есть, — возразил Чон. — Ты.

Стася дожила до двадцати двух лет, но женщиной в полном смысле этого слова так и не стала, несмотря на то, что уже однажды пережила любовь.

Она не делала то, что привычно было каждой мало-мальски смазливой девушке, не собирала свои русые волосы в прическу, не одевалась сообразно моде — Стася не вылезала из полинявших джинсов и простенького свитерка, не представляла, как накладывать макияж, в ее сумочке вместо косметички всегда лежал какой-то детский сор, вроде свистка и плюшевого пингвина да валдайского колокольчика, — в ней напрочь отсутствовало женское кокетство.

Она не умела играть голосом, лукаво и многозначительно улыбаться, напускать на себя невинный или, напротив, многоопытный вид, никогда не примеряла различные женские маски, ее контакт с зеркалом ограничивался несколькими взмахами перед ним щеткой для волос.

И поэтому в нее никто, кроме Роди, не был влюблен, никто о ней не грезил, не сходил по ней с ума.

И конечно, Стасе бы в голову не пришло, как любой благоразумной и знающей себе цену девушке, осторожно собрать стороною сведения о том, кого она полюбила, выяснить так, чтобы он сам ничего не заметил.

Специально она это не могла сделать, но все-таки кое-что о Чоне узнала — сначала от Родиона, позже от Марии — буквально на следующий день после знакомства с Павлом.

Стася и не думала скрывать от Марии своего интереса.

Дождавшись Марию после окончания сеанса в одной из аудиторий, Стася направилась следом за ней в курилку.

— Что — Чон тебе приглянулся? — сразу же догадалась Мария.

— Почему ты думаешь?.. — уклончиво возразила Стася.

Мария, закуривая, мельком взглянула на нее.

— У тебя лицо как будто изменилось... Вчера еще другое было, честное слово... Но мой совет — выбрось Павла из головы.

— Почему? — боясь услышать о Чоне что-то недоброе, спросила Стася.

— Он какой-то странный, — сказала Мария, прикидывая, как бы получше это Стасе разъяснить. — Недоступный. Худшая разновидность мужчин. Я его хотела охмурить, честно тебе скажу. Я ведь не урод. — Мария провела ладонью по своему упругому телу, которое уже пятый год рисовало все училище. — Ноль эмоций. Не пойму я Чона. Вроде не голубой, а никого у него нет.

— Ты уверена? — почему-то обрадовалась тогда Стася.

— Тебе-то что? — фыркнула Мария. — Ты у нас гений, а гении пола не имеют. Мужчину же прежде всего привлекает в женщине сознание своего пола.

— А человек он какой?

— Ты, а не я вчера с ним целый вечер просидела, тебе должно быть видней, — поддела ее Мария.

— Но все же?

— Тоже не пойму. С одной стороны, не столько художник, сколько торговец, продает картины своих знакомых гениев. С другой стороны, у него в прихожей стоит гипсовый сапожок, там всегда лежат деньги, заходи и бери. Все и берут, кому сколько совесть позволит, а отдают редко, но он и не помнит, кто у него брал, сколько брал... Из этого сапожка, как я успела заметить, кормится куча непризнанных гениев... Сапожок пополняет то он сам, Чон, то Пашка Переверзев, тот продает свои и Чоновы нетленки на Измайловке. Картины у Чона славные, между прочим.

— Да, я видела, — сдержанно сказала Стася.

— Ну, ты у нас гений, тебе-то они вряд ли пришлись по вкусу. А для среднего ума очень даже ничего.

— Неужели он правда ни в кого не влюблен? — вернулась к интересующей ее теме Стася.

— Абсолютно. Чона обхаживали такие девахи... Несколько приличных телок было.

— Что такое «телки»?

— Темнота, — вздохнула Мария. — Телки — это дочки богатеньких родителей... Но он не клюнул на ихние денежки и хоромы. Сдержан со всеми, вежлив до умопомрачения, болтает мало.

— Да, странно, — думая о своем, проронила Стася.

— И не пойму, почему народ вокруг него собирается, — продолжала Мария. — Вот Пашка Переверзев весь на виду, а этот какой-то непонятный.

Сентябрь, октябрь пролетели на одном дыхании.

Будущее казалось Стасе каким-то волшебным золотым плетением ветвей на фоне лазури, но тут перед ней, как неведомая угроза, легли карты Марианны. Черная женщина в жизни Чона! Могло ли это быть, ведь он так искренен, так прост с нею, так терпелив, как с ребенком! Может, Марианна ошиблась, может, карты лгут?..

Стася дорожила каждым свиданием с Чоном, как какой-нибудь редкой драгоценностью, но сейчас она почувствовала, что прежде всего ей необходим совет умного и любящего ее существа.

Она поехала на Ленинградский вокзал, чтобы взять билет на поезд.

Глава 9

ТАНЕЦ НА НОЖАХ

В первый день ноября полил такой дождь, будто с осеннего неба сорвало все невидимые запоры, за которыми собирались над городом тучи.

Стефан стоял на веранде, облачившись в ватник, наблюдая за тем, как дождь прозрачными пальцами срывает с деревьев последнюю листву и вбивает ее в мокрую землю. Голые ветви дикого винограда болтались перед его глазами, как спутанные веревки.

Хлопнула входная дверь, послышались шаги на лестнице.

Оглянувшись, Стефан увидел входящего в комнату Чона в длинном черном плаще, с корзинкой, полной черного винограда.

Стефан выступил ему навстречу, затворил двери веранды, отсекая шум дождя.

— Стася внизу? — вместо приветствия спросил Чон.

— Стася уехала, — отозвался Стефан.

— Уехала? Куда?

Стефан знал, что его отцу ни в коем случае нельзя говорить, куда подевалась Стася, но он не успел выяснить, распространялся ли этот запрет на Чона. Стефан открыл было рот, чтобы сообщить Чону, что Стася отбыла на дачу Родиона, как это иногда объясняли отцу, но подумал, что это может расстроить Павла, и сказал правду: