— В чем дело? — строго спросил штурмбанфюрер солдата.

Солдат протянул Грейвсу небольшой листок, на котором было написано по-русски:

«Я позаботился, чтобы так же, как и моя дочь, иметь возможность самому выбрать мгновение, которое сочту для себя последним. Помешать этому нельзя.

Доктор Тростников».

К вечеру патологоанатом, вызванный из фронтового госпиталя, установил, что смерть наступила мгновенно от крошечной доли сильного отравляющего вещества, хранившегося, очевидно, под коронкой зуба.

Грейвс был вне себя.

Он опять взял посмертную записку доктора и долго смотрел на нее, стараясь понять, с какой целью этот человек написал ее.

Почему не погиб молча? И почему он так поспешил?

— Это ход ферзем! — воскликнул он наконец. — Он предупреждает: если я прибегну к насилию, его дочь поступит точно так же.

Грейвс чувствовал себя в положении шахматиста, который должен сделать решающий ход, но не видит этого хода и не имеет времени на обдумывание, так как находится в цейтноте.

Сидя в сарае, где ее держали отдельно от других арестованных, Тоня Тростникова осторожно, как больного ребенка, покачивала свою воспалено-пульсирующую руку и боролась с ознобом, который пронизывал ее насквозь.

В сарае было так холодно, что все усилия Тони были направлены главным образом к тому, чтобы хоть сколько-нибудь согреться.

Каждая минута тянулась бесконечно долго. Мысли были отрывочные и какие-то ненастоящие — мучительные и в то же время тупые.

Несколько лет спустя вспоминая эти тягучие, страшные дни, проведенные в застенке, она невольно удивлялась тому, какой блеклый однообразный след оставили они. Говорят, страдания углубляют душу. Но ужас однообразен и сер. В нем совсем нет того многоцветного богатства оттенков, которыми отличается счастье.

Самым мучительным и было, пожалуй, в те дни воспоминание о радостях недавнего прошлого, о том, что казалось таким обычным.

Каким счастьем было, проснувшись, бежать па росе на берег реки, где покачиваются на воде привязанные к корягам смоляные лодки и подмытый волнами плотный и чистый песок исчерчен крестиками птичьих следов!

Изредка проходил по реке один и тот же старинный колесный пароход с белыми бортами и оцинкованными палубами. Раньше он назывался «Робеспьер», а потом его переименовали в «Художник Бродский».

Широкодонные буксиры, шумно стуча плицами, тащили мимо берегов плоты или барки. И так радостно было плыть на спине, раскинув руки, покачиваясь в волнах, и видеть маленьких острокрылых стрижей, вьющихся в небе…

Осенью река бурела от дождей. Лодки оттаскивали от берега на места, недоступные весеннему половодью.

Потом начиналась школа. Мальчишки дразнили ее «строгая» — «у, строгая!» Но пришло время, и они уже не дразнились, вместе учились танцевать. Думали, что лучше: сразу пойти работать или продолжать учиться? Появились незнакомые слова: «гуманитарный», «политехнический».

Каким это счастьем кажется теперь! А ведь была тяжелая зима, когда арестовали отца, и она ходила учиться «на стенографистку», чтобы «иметь свой кусок хлеба».

Неужели ее еще будут пытать? Сможет ли она вынести?..

Надо быть такой терпеливой и сильной, а она слабая, не храбрая. Она, видно, все еще маленькая, хотя и комсомолка, хотя и говорила себе тысячу раз, что вынесет все…

Стукнула и отворилась дверь.

Тоню вывели во двор.

Сеялся мелкий колючий дождик, тоскливый и холодный. Где-то за домами глухо стучал пулемет. Затем, заглушая этот звук, громыхая по выбоинам дороги, пронесся мимо на панической скорости грузовик с брезентовым верхом.

Стоявший у сарая потертый фургон затарахтел и стал разворачиваться. Тоня увидела группу арестованных, жмущихся к забору. Она искала глазами отца, но его не было.

Конвойный подтолкнул ее автоматом в спину. Арестованные один за другим уже входили в автобус.

Она вошла последней и села рядом с двумя конвоирами, ежась, чтобы согреться. Отца тут тоже не было. Какие-то женщины, закутанные в платки, и стриженый, страшно худой парень посмотрели на нее сочувственно.

Автобус тронулся. Куда их везли, никто, видимо, не знал. Угрюмо, исподлобья, арестованные поглядывали друг на друга.

В поселке творилось что-то ненормальное.

Рыча, на дорогу выбирались грузовики. Через огороды цепочкой бежали немецкие солдаты. То и дело раздавались какие-то взрывы. Дым от подожженных в разных местах домов клочьями плыл по воздуху.

Выехали за бывший шлагбаум и встали. Впереди, у спуска к реке, образовалась «пробка». Тягач с прицепным орудием завалился в кювет, за ним на разъезженной грязной дороге буксовали грузовики.

Из легковой камуфлированной машины, шедшей следом за фургоном, выскочил Грейвс и что-то кричал, но на его эсэсовские знаки сейчас не обращали особенного внимания. Тоне показалось, что за стеклам машины Грейвса мелькнул черный кружевной платок фрау Клемме. Значит, он увозил и ее.

Вдруг яростно захлопали зенитки. Послышался короткий ухающий свист, и в гуще машин взметнулось желтое пламя, раздался взрыв, столбом встала земля.

В фургоне выбило стекла, конвойные выскочили, крича что-то шоферу, и он начал было разворачиваться, но снова взметнулось пламя. Бросив руль, шофер выпрыгнул в распахнутую дверцу. Все ринулись вон из фургона.

Тоню толкнули и сбили с ног. Но она поднялась. Чье-то пылающее злым восторгом лицо мелькнуло перед ней на минуту.

— Беги! — крикнули ей. — К лесу!

По мокрому полю, спотыкаясь и падая, Тоня понеслась в кусты.

Оглушительно били зенитки. Еще взрыв раздался позади. Она упала в межу.

Справа и слева бежали к перелеску арестованные.

Оглянувшись, она увидела Грейвса. В форменной широкой фуражке, он, стоя у фургона и вытянув руку, целился из револьвера.

Тоня вскочила и бросилась в чащобу низкого ельника.

Взрывы неожиданно прекратились.

Со стороны поселка, на дороге, по которой они только что ехали, показался грузный приземистый танк и, звучно стуча гусеницами, стал приближаться. Затаившиеся в лесу люди с напряжением следили за ним. Танк подошел к «пробке» и, чем-то напоминая в этот момент строгого начальника, не торопясь, проследовал мимо притихших перед ним машин и остановился.

Несколько немцев, подняв руки, неловко выбрались из кювета и покорно сгрудились на обочине.

И только теперь на броне танка Тоня увидела красную звезду. Но, очевидно, другие заметили ее еще раньше. Со всех сторон неслись торжествующие беспорядочные крики. Размахивая руками, люди бежали через мокрое поле, только что бывшее для них полем смерти, навстречу своему освобождению.

Тоня почувствовала внезапные спазмы в горле и вместо того, чтобы подняться и бежать со всеми, уронила голову на прелые листья и заплакала от невыносимого щемящего чувства радости…

С реки, где была самодельная немецкая переправа, послышалась беспорядочная ружейная стрельба и прерывающееся протяжное ура-а-а-а!

Тоня с трудом поднялась и пошла к дороге.

Из поймы на широкий бугор шоссе взбегали бойцы в ватниках и шинелях и просто в пиджаках, подпоясанных ремнями. Среди них выделялась фигура рослого неуклюжего партизана в толстых ватных штанах и в картинно развевающейся плащ-палатке.

Тоня видела, как из танка не то чтобы выскочил, а скорее вывалился невысокий круглый человек в лётном шлеме и, подпрыгивая, побежал, словно покатился, навстречу бегущим. За ним спешили еще несколько военных. Все шоссе постепенно заполнялось людьми. Какие-то девушки с толстыми санитарными сумками через плечо перевязывали раненых. Двое солдат с винтовками оттесняли пленных немцев за грузовики, растянувшиеся вдоль дороги.

И вдруг Тоня почувствовала, что наступило странное настороженное молчание. Все, кто стоял тут, повернулись в одну сторону.

Но вот толпа отхлынула назад и расступилась. Тоня снова увидела рослого партизана в плащ-палатке. Теперь ей показалось, что это не мужчина, а женщина. Да это никак тетя Сима? — подумала она. — Может ли это быть?