Она хотела пройти вперед, но все толпились между застрявших поперек дороги машин и теснили ее. Вот снова все стали пятиться назад, пропуская идущих. И Тоня вдруг увидела ясно, что это действительно тетя Сима, и хотела крикнуть и даже крикнула что-то, но голос ее прозвучал беспомощно и слабо, заглушённый общим гулом. Один из военных в длинной командирской шинели был тоже чем-то знакомым ей. И еще один, в брезентовой куртке не по росту, вдруг каким-то движением напомнил Смолинцев а. Она поднялась на носки и вытянула шею, стараясь рассмотреть получше. Но в это время где-то напротив нее, с той стороны дороги раздался мучительный крик:

— Генрих!..

Из толпы вырвалась седая женщина в черной косынке, сбившейся набок, и встала, простирая руки вперед.

В толпе возникло движение. Тоню понесло и притиснуло к самому фургону, в котором они недавно ехали.

— Пустите, пустите меня! — отчаянно крикнула Тоня. — Это она, это фрау Клемме!

Стоявшие рядом недоуменно потеснились. От группы идущих отделился до странного бледный человек без шапки, в распахнутом ватнике; держась одной рукой за бок, он быстро шагнул к женщине, и она с тихим стоном припала к его груди. Он растерянно улыбался бескровными губами и стал гладить ее голову, пытаясь поправить косынку, которую сбивал ветер.

И тут Тоня внезапно поняла, что это Клемме. Очевидно, столь необычный на нем ватник и болезненная бледность лица помешали ей узнать его сразу.

Теперь все в порядке, — подумала она с облегчением.

Но тут совсем рядом с ней раздался глухой и короткий выстрел. Голова Клемме дернулась, как от толчка, и поникла. Он медленно опустил руку с зажатой в ней косынкой и распластался у ног матери.

Несколько человек разом бросились к фургону, из разбитой кабины которого вился легкий дымок.

Раздался еще выстрел. Дверца кабины раскрылась сама собой, и в мокрую колею сползло-тело в сером дорожном макинтоше; форменная эсэсовская фуражка скатилась вслед.

Тоня невольно отшатнулась. Она узнала Грейвса.

Смертельная слабость овладела ею настолько, что ей захотелось тут же опуститься на землю. Чтобы не упасть, она прислонилась спиной к борту фургона. Как сквозь сон она слышала голоса, чувствовала движение людей.

Убитых куда-то унесли, толпа поредела.

Сколько прошло времени, она, пожалуй, не смогла бы сказать…

— Это ты? — услышала она и медленно повернула голову.

Перед ней стоял Смолинцев, без шапки, в брезентовой куртке, перетянутой ремнем.

Должно быть, он увидел, как побледнело ее лицо, потому что быстро шагнул к ней.

— Ты? — прошептала она в свою очередь, чувствуя, что силы вновь изменяют ей и она вот-вот упадет, если он не поддержит ее.

Осенью 1946 года я по своим корреспондентским обязанностям должен был срочно отправиться в один из наших северных городов. На больших расстояниях обычно удобнее пользоваться самолетом, но на этот раз мне не повезло. С московского аэродрома мы поднялись с большим опозданием из-за плохой погоды; в пути тучи прижали наш «ил» к самой земле. Он шел так низко, что, пролетая над деревнями, едва не задевал за трубы домов; было видно, как цыплята и куры, в ужасе вытянув головы, разбегаются в разные стороны. Потом самолет долго пробивался вверх, крупно дрожа и часто срываясь в воздушные ямы. Наконец он снова пошел вниз, сделал крен и вдруг запрыгал по мокрой траве незнакомого аэродрома.

Никто не выходил из машины, потому что дождь непрерывно стучал по обшивке, и в открытую дверь было видно только большое неприютное поле. Прошло больше часа, и нам сообщили, что погода по всему маршруту нелетная и надеяться на дальнейшее следование сегодня нельзя.

После первых огорчений, недоумений, недовольных речей, на что ушло тоже не менее часа, все перебрались в небольшой пассажирский вокзал, состоявший почти целиком из буфетной стойки, трех — четырех столиков перед ней и нескольких деревянных скамеек.

— Ну, что же, — сказал один из моих спутников — полковник, с которым мы вместе выкурили по нескольку папирос и обменялись десятком пустяковых фраз, а потому, по русскому дорожному обычаю, считали себя людьми, хорошо знакомыми друг другу. — Надо принимать решение согласно обстоятельствам. У меня, знаете, здесь недалеко старые знакомые. Не хотите ли поехать вместе со мной? Люди они славные, и, наверное, с радостью примут не только меня, но и вас.

Он вынул из кармана записную книжку и назвал поселок, находившийся в десяти — двенадцати километрах. Я окинул взглядом наше унылое убежище и согласился.

На шоссе, проходившем сразу за чертой аэродрома, нам удалось остановить пустой грузовик; мы залезли в кузов и минут двадцать спустя, миновав деревянный мост через речку, въехали на прямые, обрамленные большими деревьями улицы поселка.

Здесь полковник довольно быстро нашел на одной из боковых, заросших травой улиц одноэтажный домик за нужным нам номером.

Мы поднялись по ступенькам на маленькую террасу; дверь, ведущая в дом, оказалась полуоткрытой. Полковник толкнул ее и со словами «Эй, хозяева!» шагнул через порог в полутемную комнату, пахнувшую чистым печным теплом.

Я вошел следом и увидел молодую женщину, которая, склонившись над тазом, мыла в пенистой мыльной воде голову. Руки ее были обнажены до плеч, а лицо скрыто волосами, нависшими над тазом. Заметив нас, она вскрикнула от неожиданности и попятилась за выступ беленой печи.

— Извиняемся, — пробормотал полковник, тоже пятясь и наступая мне на ногу сапогом.

Мы вернулись на терраску и стали курить, поджидая.

Она очень скоро появилась в цветастом халатике, придерживая рукой собранные на затылке и еще мокрые, не расчесанные волосы.

— Вы к нам?

— Простите за вторжение, — проговорил полковник, — капитана Смолинцев а можно видеть?

— Сейчас он еще на службе.

— Вы, должно быть, Тоня и есть? — полковник, широко улыбаясь, глядел ей прямо в лицо.

— Да, Тоня, — удивленно и медленно проговорила молодая женщина. — А вы…

— Я полковник Багрейчук. А это мой спутник по самолету, — он указал на меня.

Надо было видеть, каким радостным изумлением осветилось ее лицо.

— Багрейчук?! Тихон Сергеевич? Вот уж никогда бы не узнала! Как это хорошо, что вы приехали… Миша ужасно обрадуется… Ой, как это хорошо!..

Она протянула к нему обе руки, и он взял их в свои, говоря:

— Ну, дайте же и я хорошенько посмотрю на вас!

— Уж дали бы хоть причесаться, — слабо сопротивлялась она. — У нас тут, знаете, вода жесткая, железистая, волосы не промыть никак, и когда идет дождь, мы специально набираем воду для головы. А сейчас Митю мыли, вот и я принялась не вовремя.

— Митю? — еще более оживляясь, спросил полковник. — Это сына? Ну, а где же он у вас, показывайте!

— Только уснул, не разбудите, а то его не уложишь потом.

Она осторожно отворила дверь в комнату, поманила нас пальцем и подвела к маленькой кроватке с сетками по бокам.

Митя — крохотное существо с легким пушком на голове, деловито посасывал пустышку, раскинувшись на подушках.

Мы старались не дышать, но он все-таки ощутил наше присутствие и, открыв темные, в пушинках ресниц глаза, секунду смотрел на нас, борясь с дремотой, затем снова смежил ресницы, как бы давая понять, что аудиенция окончена.

Мы удалились на цыпочках.

— Синеглазый — в Михаила! — сказал полковник.

Он начал свои расспросы, из которых я долгое время почти ничего не понимал, как это нередко бывает с не посвященными в то, что волнует собеседников.

Слушая, я наблюдал за молодой хозяйкой. Рассеченный у левого виска маленьким шрамом гладкий, чуть выпуклый лоб, красивые скулы, решительная складочка у нежного рта и то особенное выражение доброты и покоя в глазах, которое так часто бывает у женщины, ставшей матерью, — все это невольно вызывало искреннее расположение к ней.