Когда комиссия при ее помощи разоблачит Сенченко, он, ее Толик, займет свое место в институте. А имея положение и деньги, он перед всем светом назовет ее женой. И квартира у них будет ничуть не хуже, чем у этой гордячки Сенченко.

Они позабудут о том, что сейчас им приходится почти из милости встречаться у Эры. Ведь в той жалкой лачуге, в которой он до сих пор прозябает из-за Сенченко, ему прямо стыдно принимать любимую женщину.

— Помня о будущем счастье, ты должна не только остаться там, но и повести себя по-новому. Прежде всего извинись перед Сенченко и скажи, что больше у него не будет оснований тебя в чем-либо упрекать. А сейчас выискивай предлоги, чтобы быть с ним повсюду и всегда. Особенно важно сопровождать его в машине. Именно поездки наедине дадут возможность задавать ему вопросы, проникать во все его планы и замыслы…

В Инне явно происходила борьба. И практический разум взял верх. Да, с поездкой в Гурзуф стоит повременить. Это нужно сделать для той большой карьеры, которая открывалась перед ней… О, она оставит далеко позади себя Зойку и даже Эру!

— Да, Толик! Ты еще увидишь, как я помогу тебе… Он загремит по всем статьям, особенно теперь, — и выражение какой-то значительности, которое Каурт уловил в начале свидания, снова проступило на ее личике.

— Особенно теперь? Что ты хочешь этим сказать? — заинтересовался он.

— Видишь ли, — замялась Инна, — есть вещи… я не имею права о них говорить…

— Это мне! — воскликнул Каурт. — Мне, который готов для тебя буквально на все…

— Но я не могу… Мне приказали молчать.

— Приказали? Значит, дело так серьезно! Тем более ты должна со мной посоветоваться…

— Да, да, — нервно перебила Инночка, — я уже сама думала об этом… Но ты никому-ни-кому не расскажешь! — заглянула она ему в глаза.

— Неужели, Инночка, ты до сих пор меня еще не поняла!

— Ну, хорошо, — чуть зажмурившись, словно собираясь прыгнуть в холодную воду, начала Инночка, — если ты никому-никому….

И шепотом она рассказала о том, что произошло с ней в последние дни.

Позавчера ее вызвал работник государственной безопасности и подробно расспрашивал о профессоре Сенченко. Особенно интересовала его жена Сенченко. Инна уверена, что об этой женщине уже известно что-то очень-очень нехорошее. Спрашивали также об отце Сенченко и о каком-то священнике, но, к сожалению, об этих лицах она ничего не могла сказать. Она никогда не видела ни того, ни другого.

— Что же, Инночка, — спокойно сказал Каурт, радуясь тому, что его анонимки наконец возымели действие. — Этого и следовало ожидать. Если раньше мне казалось, что Сенченко просто негодяй, присвоивший себе чужую славу, то теперь я не сомневаюсь, что дело значительно глубже. Это сознательные действия врага. Уничтожать, затирать талантливых ученых было его прямой задачей.

— Да, да… Теперь и я понимаю…

— Еще бы! И вывести Сенченко на чистую воду долг каждого советского патриота! — с пафосом воскликнул он. — Но сможешь ли ты, такая слабенькая и неопытная, взять на себя это большое, трудное дело? — тревожно спросил он.

Этот момент был самым серьезным в жизни Инночки.

И отбросив свой обычный легкомысленный тон, Инна Зубкова, торжественно, словно присягая, произнесла:

— Смогу.

Сегодня у Марии Кузьминичны большой день. В макитре медленно подходит тесто для пирогов. Старушка вполне одобряет завоевания современной цивилизации в виде кастрюли «чудо» и газовой плиты. Но в иные минуты в ней просыпаются воспоминания о русской печке, в которой так хорошо «доходит» борщ и подрумяниваются пироги.

А на этот раз ей особенно хотелось, чтобы пироги удались на славу. Больше всего она тревожилась о пироге с вязигой: ведь, как шутил Антон Матвеевич, это ее «фирменное блюдо».

У старушки были и серьезные причины так стараться. Ведь торжественная встреча за столом объединяет всех членов семьи. А сейчас это было так необходимо!

Неладное творится в этих светлых, с такой любовью прибранных комнатах.

С некоторых пор сын Василий как бы совсем ушел в себя, замкнулся, почти не разговаривает. Куда девалась его былая шутливость, ласка, общительность…

Не радует и невестка. Последнее время поведение Людмилы озадачивает Марию Кузьминичну. Какая-то настороженность, беспокойство, странные разговоры по телефону, словно урывками… А последние два дня как сумасшедшая мечется по всей квартире — все что-то ищет.

А самое большое беспокойство Марии Кузьминичны — это ее старик. Казалось бы, за сорок лет совместной жизни она его узнала насквозь. Так вот, пойди разберись — стал хмурым, подозрительным… Точи о сглазил его тогда этот заграничный поп. Принять-то его, конечно, можно было — милости просим, но вот языком при нем плести, да еще под водочку… Чуяло ее сердце… А может, просто болен ее Антоша? Да разве у него выпытаешь? Не такой характер. Все он перенесет молча.

Размышления Марии Кузьминичны прервал телефонный звонок. Мужской голос с мялкой настойчивостью спросил, вернулась ли Людмила Георгиевна с работы.

Узнав голос, который она слышала в телефонной трубке не первый раз, Мария Кузьминична уже собиралась ответить. Но сделать это ей не удалось. Невестка чуть ли не вырвала трубку. И последовал обрывочный непонятный разговор: «Да, да-да… не позднее девяти». А когда Мария Кузьминична скрылась в дверях кухни, до нее долетела еще одна более чем странная фраза: «Его еще нет…»

Мрачно поглядывала свекровь на то, как Мила, торопясь, надевала свою новую шляпку с вуалеткой и натягивала перчатки.

— Не беспокойтесь, мама, — очевидно, уловив тревожно-вопросительный взгляд Марии Кузьминичны, бросила Людмила. — Пока пироги ваши поспеют, обязательно вернусь, — как бы через силу улыбнулась она.

Стук захлопнувшейся двери, топот каблучков по лестнице — и старуха снова осталась одна.

Ароматный запах доспевающих пирогов распространялся по всей квартире, когда наконец появился сын и молча прошел в свою комнату.

— У нас сегодня пироги, Васенька, с вязигой… Ты-то их любишь, — не удержавшись, робко сказала мать. — А Людмила тоже скоро будет.

Старуха могла бы немало рассказать, но, верная своему правилу не вмешиваться в семейные дела сына, только добавила:

— Все ищет… вот уже который день… И что у нее пропало? Я испугалась — не брошка ли та, аметистовая, что ты подарил… Да нет, вот она, лежит на туалете…

Василий досадливо отмахнулся.

Брошка! Какое простодушие… Откуда ей знать, что дело идет не о брошке, а скорее всего об утерянном письме от какого-то Александра.

Мысль о лживости любимого человека так тяготит его. Вот и сейчас. Уже без четверти десять, а Людмилы все нет. Он поймал себя даже на том, что последнее время стал прислушиваться к болтовне этой девчонки, Инны Зубковой. Вот сегодня она прямо-таки навязалась к нему в машину, а он промолчал. Ему кажется, что Зубкова что-то знает о Людмиле, и он невольно ждет каких-то ее признаний…

Конечно, теперь это не было пошлым заигрыванием, которое раньше так коробило его в Зубковой. Больше того: ему казалось, что он ошибся в этой девушке. На работе Инна Зубкова появлялась теперь в строгом темном костюме, была предельно исполнительна и деловита. Кто бы мог подумать, что его серьезный разговор окажет на нее такое благотворное влияние. Вот только излишнее, порой навязчивое любопытство. Но это-, пожалуй, пройдет.

По стуку входной двери и старческому покашливанию Василий Антонович определил, что отец вернулся с работы.

Может быть, и Людмила пришла? Он заглянул в переднюю, но знакомой шляпки на подзеркальнике все еще не было.

Жена перестает соблюдать приличия хотя бы перед его стариками! Бедная мама! А она еще затеяла какие-то пироги!

Вдруг в нем вспыхнула та решимость, с которой он когда-то выбивал самую сложную фигуру в городках — «письмо». Нет. Пусть он из парнишек с Казацкого вала, но он не позволит этой профессорской дочке топтать себя.