Толстяк в очках, до того жавшийся в углу, подошел и на плохом русском языке стал рассказывать, что имеется пулевое ранение бедра, сперва не показавшееся серьезным. Но потом был обморок, тошнота, живот болезнен, началось воспаление... Он хотя и неполноценный хирург, но имеет военный опыт. Он работал в российском госпитале и знает — первые шесть часов... а прошло уже двенадцать...

Поняв, что не услышит ничего дельного, Румянцев встал.

— Ах, боже мой, боже мой! — с досадой прервал он врача. — Показывайте вашего больного! — и пошел из столовой.

Алоис забежал вперед.

— Для операции все приготовлено — инструменты и материал... Есть даже пенициллин, достали кровь... Не клиника, то верно, но ведь во время войны... Пусть пан профессор посмотрит сам.

Маленькая комнатка во втором этаже слабо освещалась голубым ночником. Посредине стояла большая кровать. Пожилая женщина в огромном накрахмаленном чепце и воротнике встала со стула у изголовья. Алоис щелкнул выключателем, вспыхнул яркий плафон, и хирург увидел неожиданную картину.

На высоких подушках лежала молодая женщина. Ее красивое лицо, обрамленное светлыми волосами, было бледно. Большие, с густыми ресницами, голубые глаза раскрылись было навстречу вошедшим, но сразу зажмурились от яркого света. Изящно очерченные ноздри, полные алые губы, шея и грудь непрестанно поднимались в частом, неровном дыхании, и так же беспокойно сжимались тонкие пальцы. Майор подошел к кровати.

— Ну, Дива, вот вам и профессор! Теперь все будет хорошо!

Она быстро и невнятно проговорила несколько слов.

— Ей душно и хочется пить, — перевел майор.

Хирург взял влажную вздрагивающую руку. Дива посмотрела на него с надеждой и страхом. Считая частые удары слабого пульса, Румянцев почувствовал жалость к этому существу, такому юному — почти ребенку — и такому хорошенькому. Как ее втянули в эту преступную кровавую авантюру?

— Дайте-ка спирт или одеколон, что есть! — резко бросил он, пристальнее вглядевшись в лицо Дивы.

Смочив из поданного флакона угол простыни, он обтер Диве рот, пятно кармина осталось на полотне. Желтоватая бледность губ так изменила ее лицо, такие серые тени сразу легли на него, что все невольно переглянулись. Майор чуть прищелкнул языком и отошел за спинку кровати.

— Ясно? Уберите подушки и переставьте в ноги эти ваши кирпичи. Она обескровлена, а вы ей задрали голову к самому потолку. Думать же надо! Вот уж действительно неполноценный... Ну, так. Это совсем другое дело. Хорошо, давайте посмотрим рану. Вы бы, пожалуй, все-таки вышли отсюда, — предложил Румянцев майору, — ведь вы не врач? Ну, как угодно.

Алоис откинул одеяло, сестра разрезала бинт и сняла пропитанную кровью повязку. На белой коже темнела маленькая, с неровными краями ранка. Из глубины ее выступал свежий, вишнево-красный сгусток. Хирург смотрел долго и внимательно, потом его длинные пальцы легли на тело раненой, и опять он словно ждал чего-то.

— Стетоскоп есть? — спросил он, наконец, и, взяв у Алоиса эбонитовую трубочку, склонился над раной. Майор, перегнувшись через изголовье, начал что-то шептать раненой, но хирург погрозил свободной рукой. Все молчали, следя, как наливаются кровью ухо и шея профессора.

— Так! — сказал Румянцев, выпрямляясь, с очень серьезным лицом. — Рану можно закрыть. Побрить кожу вы, конечно, не догадались. Ну, посмотрим дальше... Нет, сперва ноги...

Окончив осмотр, он кивнул майору, и они вышли. Внизу, в столовой, хирург резко обернулся.

— Ну, знаете, это, конечно, меня не касается! Но скажу вам, что впутывать в такое дело женщину и подставлять ее под пулю, — просто подло. Зачем вы потащили ее с собой? Вот, теперь любуйтесь! Вы — мужчина!

Майор, видимо, был задет, он раздраженно пожал плечами.

— Что вы хотите? Я — лицо подчиненное. Но если с ней что-нибудь случится, я не оберусь неприятностей, черт бы ее побрал!.. Здесь работаешь, рискуешь, а когда все организовано, является кто-то и делает свой... Да, впрочем, неважно. Но постарайтесь помочь ей.

— Н-да, вот как? А я-то... предположил другой повод вашего волнения — более романтический. Ну, все равно. Посмотрим, что удастся сделать. Где ваш неполноценный хирург? Ага, здесь уже! Так вот что: явлений со стороны брюшной полости я у вашей больной не нахожу. Нет, подождите с облегченными вздохами, ранение тяжелое. Повреждена наружная подвздошная артерия, врачу, надеюсь, понятно... (Алоис закивал головой.) Это — кровеносный сосуд, питающий ногу. Если бы кровь свободно выливалась наружу, — раненая погибла бы в несколько минут. Но рана узкая... Что там еще?

Дверь приоткрылась, и женский голос сказал, что пани Дива просит к себе пана Юзефа. Черноусый кивнул, но остался дослушать.

— Рана узкая, говорю я, закрылась сгустком, это пока спасает... А в глубине — больше литра крови, и кровотечение может возобновиться в любую минуту. Нужно оперировать немедленно. Заодно выясним вопрос о брюшной полости. Хорошо, что не взялись за операцию сами. Эта милосердная сестра, монашка, может дать наркоз? Отлично. Ну, покажите, где и чем будем оперировать. А вы сейчас идите к больной, предупредите ее о необходимости операции и скажите мне, согласна ли она. Порядок прежде всего.

Хирург мыл руки у старинного, с мраморной доской умывальника, нажимая ногой педаль. За его спиной сестра-монахиня уговаривала раненую считать и Алоис шипел на Юзефа — тот, в белом халате, за санитара, робел и совался без толку.

Сейчас, стоя в этой импровизированной операционной, профессор меньше всего думал о предстоящей операции. Одно заботило его — достаточно ли хорошо сыграл он взятую на себя роль, выпустят ли его живым отсюда? Как будто ему поверили. Когда майор заговорил о своих неприятностях, в его голосе звучала уверенность в сочувствии. Неужели этот человек так примитивен, что достаточно показать себя продажным, чтобы сразу стать ему «своим»? Судя по знанию языка, это «специалист по России» — хорошо же он разбирается в русских людях! «Некоторые мои настроения им тоже известны!» «Человек старой формации!» Вот самоуверенный идиот! Информирован хорошо, а понимает плохо. Что он, Румянцев, из старой дворянской семьи, что отец его был офицером и что сам он однажды неудачно выступил на партийном собрании и потом поспорил с замполитом? Этого им было достаточно, чтобы дать такую оценку?! Ну что ж, тем лучше. Очень противно и тяжело то, что он делает, особенно неприятна толстая пачка денег в заднем кармане, но так нужно. Первым делом — спасти эту гадину. Если майор не врет — она знает больше всех. А может быть, соврал? Где ей, такому птенцу! Скорее — фанатичная националистка из ясновельможных, хотя, с другой стороны, говорила-то она как будто по-английски. Ну черт с ней. Если ему все удастся, тогда разберут, что она такое. Да, попал он в историю! Лет пятьдесят назад у его матери был точно такой умывальник с педалью — мог ли он подумать, что придется...

— Пане профессор! Больная засыпает, — сказал Алоис.

«Только бы не убили меня, когда закончу, — подумал хирург. — Нужно пойти еще с одного козыря». Он бросил щетку и обернулся:

— Я готов. Но вот что: вы, врач, должны понимать и вы, господа, также имейте в виду — судьба конечности после операции неизвестна. Нога может омертветь, и за нее придется побороться. Если начнется гангрена и не удастся ее остановить, ногу нужно будет отнять. Ну, дайте вытереться — и спирт на руки...

Вот и кончились сразу волнения и тревога. Перед ним обложенный бельем ромб желтой от йода кожи и рана в нижнем углу его. Хирург уже не помнит ни о том, где он и кто его окружает, ни о том, кто лежит под этой простыней, ни даже о собственной своей судьбе. Это — обычное операционное поле, врач думает только о нем и о той обычной работе, которую начинает сейчас и которую должен выполнить так же хорошо, как всегда. Все обстоятельства, могущие возникнуть в ходе операции, и все соответствующие им решения отчетливо представляются ему. Да, как всегда.