— Может быть, они изменили курс? — сказал Широков.

— Почему? Минного поля здесь нет. Если бы они напоролись на блуждающую мину, так мы бы услышали. Нет, курса менять у них причин нет. Вот если у транспорта испортилось что-нибудь, это другое дело, тогда они могли задержаться. Давай-ка, Николай Антоныч, поднимемся да глянем, а то что-то становится не по себе.

Заработали насосы, и стрелка глубомера медленно поползла справа налево. Когда до поверхности оставалось не больше пяти метров, акустик доложил, что слышит шум винтов. Головлев дал команду остановить продувание, и лодка медленно пошла, шевеля рулями. Волнующаяся поверхность моря была так близко, Что лодку заметно качало. Но перископа Головлев не поднимал. Враг не так далеко, и можно обнаружить себя раньше времени. А тогда все дело пропало. Надо подождать, когда головной миноносец подойдет на нужную дистанцию. Приказав рулевому держать лодку на противника, Головлев сказал Широкову, наблюдавшему за приборами:

— Кажется, Николай Антоныч, все идет нормально. Должно быть, мы просто немного ошиблись в расстоянии. Ну ничего. Как говорят, что ни делается — все к лучшему.

— А может быть, нам опуститься поглубже, — отозвался Широков, глядя на глубомер. — А то мы как на ладони.

— Что, думаешь — эсминец наскочит? Ни черта. Мы сами дадим ему прикурить, пусть только поближе подойдет.

И вдруг справа, почти рядом, один за другим грохнули два взрыва. Лодку так качнуло, что Широков чуть не разбил лбом прибора, а Головлев, ухватившись за поручень, словно остолбенел. В его широко раскрытых глазах застыли испуг и недоумение. Откуда это? Ведь корабли противника еще не подошли? Секунду недоуменно смотрел и Широков. А затем мелькнувшая в уме догадка вырвалась приглушенным вздохом:

— Самолет!

— Ну?! — Головлев даже побледнел, а глаза его сделались еще больше.

Да, их обнаружил самолет и сбросил бомбы. Теперь это было ясно. Какая досада! Головлев понимал, что сейчас налетят катера и, если он не успеет скрыться, растерзают его глубинными бомбами. Но уйти, отказаться от боя и пропустить врага для Головлева было равносильно бегству. «Нет, этого не будет никогда!» — мысленно сказал он сам себе, и тут же его осветила новая, еще более дерзкая, но вполне осуществимая мысль: «Самолет, конечно, сообщил катерам наше местонахождение, и они, вероятно, уже идут на нас в атаку. Значит, транспорт сейчас оголен. Нырну вниз, и немцы подумают, что я скрылся, спасаясь от них, а я пройду под катерами и атакую транспорт. Только надо взглянуть, не изменил ли он курса».

— Николай Антоныч, поднимайте перископ.

Широков испуганно посмотрел на командира. «Что он, в своем уме? Надо немедленно уходить, а он... Ведь сейчас нападут катера, да и самолет, может быть, еще здесь...»

— Товарищ капитан-лейтенант, — начал было Широков, но Головлев решительно оборвал его:

— Знаю. Поднять перископ!

— Есть поднять перископ, — ответил Широков и со всей силой рванулся выполнять приказание.

Припав к окуляру перископа, Головлев увидел, что предположения его были правильными. Четыре катера, поднимая перед собою тучи искрящихся брызг, неслись прямо на лодку, а транспорт, охраняемый миноносцами, изменив курс, уходил к берегу.

— А-а, черти немые! — выругался он, не отрываясь от перископа. — Хитрите? Ну, посмотрим, кто кого перехитрит. — И, видимо, желая отдать какое-то приказание, оторвался от перископа, взглянул на помощника и сказал: — Николай Антоныч...

Но договорить не успел. Над головой так ахнул двойной взрыв, что Головлеву показалось, будто лодка перевернулась, а сам он, размозжив о перископ голову, отлетел в сторону. Треск дерева, звон разбившихся плафонов и лопанье электролампочек слились в один леденящий душу хруст, а на голову тоже упавшего Широкова в темноте посыпалась изоляционная пробка и где-то рядом, брызгаясь, захлестала вода. От ушиба у Широкова ныло плечо, но думать об этом было некогда. Нащупав в темноте трап, он поднялся на ноги, позвал:

— Товарищ капитан-лейтенант?

Головлев не отозвался. «Что с ним?» — подумал Широков, но тут же мысль его переключилась на другое: «С минуты на минуту наскочат катера и тогда верная гибель всем. Надо немедленно уходить». На ощупь он добрался до переговорной трубы и, не обращая внимания на колючие и холодные брызги воды, летевшие в крикнул в электромоторное отделение:

— Скворцов, живы там?

— Живы, товарищ командир, только побились немного да свету нет, — ответил голос из трубы.

— Давайте полный вперед!

— Есть полный вперед.

Потом Широков повернулся и крикнул в другую сторону:

— На румбе?

— Есть на румбе! — ответил тонкий знакомый голос рулевого.

— Лево руля!.. Уходить на глубину!.. Включить аварийное освещение!..

Он выпалил сразу все команды, и лодка, развернувшись, пошла, зарываясь в глубь моря...

Когда электрический фонарь скупо осветил центральный пост, Широков увидел Головлева. Он лежал, откинувшись головой к борту, и лицо его было в крови, а бившая слева из пробоины, как из пожарного шланга, водяная струя растекалась по палубе, и в ней мокли его китель и брюки.

— Семенов, лекпома сюда! Быстро! — крикнул Широков радисту и, подняв кверху голову, посмотрел на подволок. Изоляционная пробка местами оголила корпус, а разбившиеся плафоны и лампочки осели в сетках, как раскрошившийся лед.

— Осмотреться по отсекам! — приказал Широков, когда Головлева унесли на перевязку, а мичман Брагин и радист Семенов уже забивали колотушкой принесенные клинья, закрывая пробоину и останавливая хлеставшую воду.

— Товарищ лейтенант, за нами катер гонится, — прозвучал из переговорной трубы хрипловатый голос акустика.

— Хорошо. Продолжайте слушать.

Широков снова изменил курс, прошел немного и лег на грунт. Теперь это казалось самым надежным способом спасти лодку. Заглохли электромоторы. Стало тихо, и вот уже все услышали приближающееся болтливое урчание винтов немецкого охотника.

— Неужели нащупают? — сказал мичман, глядя на Широкова.

— Не должны бы, — ответил Широков, ожидая, что враг вот-вот начнет бомбить.

В центральном посту (да и в других отсеках) все притихли. Стало слышно пчелиное жужжание ротора гирокомпаса да предательское потрескивание эхолота.

— Может быть, выключить? — спросил мичман, кивнув головой на приборы.

— Да, пожалуй. Могут услышать, — ответил Широков и насторожился. Шум винтов вражеского катера словно захлебнулся и смолк.

— Прослушивают, — тихо сказал радист Семенов и виновато съежился. Широков предупреждающе погрозил пальцем — «молчи». И все в лодке молчали, понимая, что над ними прислушивается враг. Медленно текли минута за минутой. Молчание врага усиливало напряжение и пугало своей зловещей неизвестностью. Что они делают там над головой? Ищут или уже нашли и готовятся прощупать? Слух и нервы людей так напряглись, что каждый шорох за бортом лодки казался смертельной опасностью. Нет, даже близкие разрывы глубинных бомб не действуют на психику людей так, как это дьявольское молчание. Ну что они висят над головой, как над душой? Чего дожидаются? А может быть, потому и молчат, что ничего не слышат? Ведь лодка что мертвая. Значит, скоро им надоест слушать и они уйдут догонять транспорт...

То обнадеживающие, то пугающие мысли пробегали одна за другой, и глаза людей то вспыхивали, то гасли. А враг не уходил и не уходил. Видно, нашла коса на камень. Кто кого перемолчит. И вдруг снаружи по корпусу лодки раздался короткий отрывистый удар. Люди так и похолодели. «Нащупали», — молнией пронеслось у каждого в голове и, онемев как рыбы, они смотрели друг на друга испуганными, округлившимися глазами. «Нащупали. Теперь все. Сейчас на лодку посыплются глубинные бомбы и навсегда похоронят ее здесь на дне моря». Теперь каждый почти физически чувствовал неизбежность готовящегося удара, но ничего уже не мог поделать. Лодке не уйти, если бы командир и решил это сделать. Нет времени. И, покорившись судьбе, надеясь лишь на то, что, может быть, бомбы не попадут прямо в лодку, люди с секунды на секунду ждали удара. Вот над головой загудел мотор, с клекотом зашумели винты, и люди инстинктивно пригнули головы. Сейчас. Напряженное воображение уже рисовало, как с кормы катера скатываются одна за другой бомбы и стремительно падают вниз, неся смерть. Сейчас... сейчас... И у каждого сжималось сердце, а секунда казалась вечностью.