— Ну что же вы, дьяволы! — не выдержав напряжения, вдруг крикнул мичман и, испугавшись собственного крика, вытаращил на Широкова глаза.

— Ты в своем уме? — тихо сказал Широков, сверля мичмана глазами.

— Товарищ лейтенант...

— Молчи! Уходят.

И мичман замолк. Да, катер действительно уходил, не сбросив ни одной бомбы. Это было настолько неожиданно, что даже не верилось. Пораженные таким поворотам дела, мичман и радист Семенов сидели, раскрыв рты, как оглушенные, и смотрели на Широкова. А катер уходил дальше и дальше, и шум винтов его замирал в толще воды.

— Ну, братцы, не думал я, что мы уцелеем, — облегченно вздохнув, сказал Широков, когда опасность миновала. — Никак не думал. Просто нам повезло.

— Да кто ж тут думал, товарищ лейтенант! — вскочил мичман и начал растирать ладонью шею, как будто она у него отнялась. — У меня и душа застыла, когда стукнули по корпусу. — Он снял фуражку и потрогал волосы рукой. — Ей богу, наверно, поседел за эти минуты!

— Вот интересно! — наконец придя в себя, удивленно сказал радист Семенов. — Нащупали и ушли. А?

Широков молча покачал головой.

— Вряд ли они бы так ушли, если бы нащупали, — ответил он. — Здесь, видимо, что-то другое.

— А что?

— Не знаю, товарищ Семенов. Знаю только, что если бы немцы нас действительно нащупали, так бомб они бы для нас не пожалели.

— Но ведь стук же был?

— Был.

— Вот интересно! А?..

Долго еще в лодке не могли успокоиться. Высказывались самые фантастические предположения. Но никто и не подумал, что о лодку, спасаясь от акулы, просто ударилась рыба.

Закрытые наспех пробоины и в центральном посту, и в соседнем отсеке пропускали воду, и за это время ее набралось порядочно. Кроме того, вода шла и через сальники перископа, который почему-то не опускался. Включили помпы, и они зачмокали, отсасывая воду. Электрики начали восстанавливать основное освещение. А Верба, Толстухин и Семенов под руководством мичмана принялись как следует заделывать пробоины и останавливать течь. Широков прошел по отсекам, проверил состояние людей и лодки и, убедившись, что все приводится в порядок, отправился к командиру. В маленькой кают-компании, похожей на купе железнодорожного вагона, Головлев почти сидел на диване, положив забинтованную голову на высокие белые подушки. При свете фонаря лицо его было бледным, но глаза уже обрели прежнюю живость. На столе стоял стакан с недопитым чаем и лежала походная аптечка.

— Ну как себя чувствуете, Владимир Сергеич?

— Ничего. Ожил. Садитесь, — ответил Головлев, указывая на стул. — От нашатырного спирта очухался. Черт, как угодил, а? Все живы?

— Побились, но живы, — ответил Широков, присаживаясь на стул, и доложил командиру обо всем, что произошло, о состоянии лодки и о принятых и принимаемых мерах.

— Спасибо, Николай Антоныч! — с душевной теплотой в голосе сказал Головлев, радуясь проявленной выдержке и умению своего помощника, спасшего лодку и людей. — Теперь я вижу, что на вас можно положиться. Да, да. Я это говорю потому, что, признаюсь, иногда сомневался, думал: человек из запаса, плавал давно, столько лет жил на гражданке, привык философствовать, какой из него помощник...

Широков весело рассмеялся.

— Не доверяли, стало быть?

— Не доверял, — искренне и просто ответил Головлев и дружески улыбнулся. — И вот наказан.

Откровенность Головлева вызвала в душе Широкова такое же ответное чувство, и он, пододвинувшись поближе, сказал:

— Это ничего. Бывает хуже.

— Да-а. Действительно, бывает хуже... Ну и мне досталось на орехи. Нас они не караулят? — спросил Головлев.

— Нет, ушли.

— Вы думаете, они совсем ушли?

— По-моему, да. Им же надо сопровождать транспорт.

— Вряд ли. Во всяком случае, нам до темна трогаться не следует, тем более, что и перископ испорчен, — сказал Головлев и прислушался. Словно в подтверждение его слов до слуха опять донесся болтливый шум винтов.

— Слышите?

Широков молча кивнул головой и признался самому себе, что на этот раз он ошибся.

Возникший шум винтов услышали и матросы и сразу притихли, выключили помпы. Гуденье и бормотанье становилось все громче и все угрожающе. И когда первый катер с грохотом проходил над лодкой, некоторые матросы, подняв головы, с опаской смотрели на тускло освещенный подволок, словно боялись, что этот гудящий над головой катер не провалился б в лодку.

За первым прошел второй, и почему-то больше не было. Некоторое время матросы молчали, недоуменно поглядывая друг на друга, потом Верба сказал, потрогав синюю шишку на лбу:

— Караулять гады. Два пишлы, а два остались караулить.

И матросы не громко, но оживленно начали высказывать каждый свое мнение:

— А может, они стороной прошли. Верно?

— Черт их знает.

— Все равно нам здесь лежать до ночи.

— Как решит командование.

— А что командование... — голосисто отозвался Семенов и, заметив показавшегося из двери Широкова, замолк. А в лодке, словно приветствуя командира, ярко вспыхнул свет.

— Ну как, мичман?

— Все в порядке, товарищ лейтенант. Пробоины заделаны. Воды в отсеках нет. Ну а свет — сами видите.

— Хорошо. Спасибо за службу.

— Служим Советскому Союзу! — негромко, но дружно ответили матросы.

— А теперь нам всем надо отдохнуть. Пообедаем и спать. Шуму в лодке не делать, возможно, что нас караулят. Всплывем, когда стемнеет...

После обеда Широков снова сидел в кают-компании возле Головлева, и на столе стояли уже два стакана с недопитым чаем. Было слышно тихое жужжание вентиляторов, уравнивавших в лодке воздух, да тиканье круглых часов, что висели на переборке, поблескивая никелем. Матовые плафоны спокойно рассеивали мягкий электрический свет.

— Так что, Николай Антоныч, тот матрос Кузьма не пустил в расход вашу хозяйку, что пошла к белому офицеру? — спросил Головлев, вспомнив прерванный рассказ Широкова.

— Нет. Испугаться-то она испугалась. Как увидела на пороге Кузьму, бледной сделалась и будто онемела. Потом кинулась в свою комнату и заперлась. Кузьма, должно быть, понял, что она в чем-то виновата перед ним, разделся и, потирая озябшие руки, сказал: «Чайком бы горячим погреться, да что-то, вижу, встречают нас не больно ласково». Потом подошел ко мне. Я сидел на кровати, завернувшись в рваное одеяло. Он поворошил рукой мои волосы, весело сказал: «Ты что сидишь, как сыч? Тоже не рад нашему приходу?» Я заморгал глазами, поднял голову и несмело, как будто и я был виноват перед ним, ответил: «Нет, я рад. Только у меня еще живот болит от ихней печенки». — «Какой печенки?» — «Что тетя Катя от офицера принесла». Кузьма сразу стал хмурым. «А-а. Вот оно что! — выронил он. — Тогда все понятно». И пошел к столу, где красногвардейцы уже выкладывали из вещевых мешков свой скудный паек. Но мать, должно быть, опасаясь, как бы чего не случилось, остановила его и, часто моргая больными слезившимися глазами, просительно заговорила: «Сынок, уж ты на Катерину-то не серчай. Чайку я вам сейчас согрею. Не для себя она, для нас мыкалась тут да угождала. Есть-то нечего. Да и худого она ничего не сделала. Поухаживала за ними во время ужина, так что за беда? Такая ж стала. Отказаться ей никак нельзя было. Бог знает, что могло получиться. Ведь власть-то ихняя, что захотят, то и сделают. А так она и себя сберегла, и нас накормила. Этакого-то человека редко и встретишь!..» Кузьма слушал, слушал, потом отмахнулся от матери, как от назойливой мухи, и сел есть. Покушав, красногвардейцы снова стали куда-то одеваться, и Кузьма сказал мне: «Пойдем, кудряш, трофеи собирать». Мать зашумела: «Еще убьют, куда он пойдет!..» А мне очень хотелось пойти с ними, и я вскочил с кровати, обулся, оделся и выбежал из дома.

Утро было тихое, морозное. Красногвардейцы разделились по двое. Я пошел с Кузьмой вниз к бане, и за речкой мы увидели убитого, подошли, и я почему-то испугался. Офицер лежал на спине, открыв рот, и смотрел в небо остекленевшими глазами. Лоб и щеки покрылись инеем, волосы в снегу, шапка в стороне. Одна пола шинели завернулась. Из-под бедра выглядывал темляк шашки. Неподалеку торчала из снега рукоятка нагана с зеленым шнуром, и правая рука офицера словно тянулась к нему.