— То есть вы хотите сказать, что нынешний праздник — это тоже потлач?

— Безусловно.

— Господи, какое варварство! То-то я и смотрю, что все образцовые нации от такого обычая давно отказались.

— Не будьте строгой, Надежда Николаевна. Любой из наших обычаев, любое правило общежития уходит корнями к варварству. Иначе и быть не может. Впрочем, возможно, что на самом деле это и не варварство вовсе, а как раз наоборот.

— Объясните.

— Возможно, это зачатки социализма. Хотя бы на один день власть и общество получают, как говорят индейцы, одно сердце. Да и желудок у них становится тоже один. Как знать…

Надежда Николаевна наморщила лоб, подумала и сказала:

— Он что, Господом Богом себя возомнил? По мне так это пошлый фарс! Тьфу ты… Князь обезьянский! Тоже мне: накормил пять тысяч народа пятью хлебами и двумя рыбами… Хм… И народ тоже хорош. Поддался первому же искушению дьявола: скажи, чтобы камни сии сделались хлебами. Общими, причем. Вот и весь ваш социализм. Так ведь, неровён час, и половой коммунизм введут. Я читала: ни мужа, ни жены, а все дети общие, как в эру до появления брака. Говорят, у людоедов с Огненной Земли и сейчас так.

Бокильон улыбнулся.

— Дамам свойственно все учения сводить к вопросам брака…

— Николай Константинович!

— …Но насчет пошлого фарса я с вами согласен — продолжил Бокильон. — Действительно, почему только пять тысяч, почему четыреста тысяч, почему не весь народ? Почему в одной Москве? И вообще, почему здоровых людей кормят за просто так? Ведь это развращает пуще воровства у того же народа.

— Но это же подарки…

— Нельзя сделать подарок незнакомому человеку. Это что-то другое.

— Не свят для вас народ, Бокильон, — сказала Надежда Николаевна.

— Не свят — согласился Бокильон. — Народ — не икона. Я его только изучаю. Это и есть этнография. И, знаете, у меня назрела страшная догадка.

— Какая же?

— Смотрите, какими толпами валит народ. Как решительно он идет, как уверенно! За подарками так не ходят. Так ходят брать по праву. Вам известно, до каких размеров народная молва уже довела ценность подарков?

— О, да, Москвин рассказывал. Эти кони, коровы, лотерейные билеты, деньги…

— Слухи без фактической поддержки, ни на чем не основанные, циркулировать не будут. А они основаны. Долг-то монархии перед народом ни дна, ни берега не имеет, вот в чем дело! Люди могут не сознавать размеры этого долга, но совсем его не чувствовать они не могут, понимаете? Это чувство и ведет их на праздник. И даже гонит. Потому что не взыскать долг — значит передать эту задачу детям. А многие, как видите, и детей с собой взяли.

— Бокильон, вы не этнограф! — рассмеялась Надежда Николаевна. — И не географ! Вы — революционер и социалист! Вы поклонник Нитше!

— Боюсь, это всё разные названия одного и того же занятия — вздохнул Бокильон. — Вернее, одной и той же позиции. Потому что иная позиция существует лишь для ученых приказчиков буржуазии.

— Да в чем же ваша страшная догадка?

— Обычаи имеют свойство изредка напоминать о своих истоках. У самых же варварских племен потлач сопровождается кровавыми жертвами. Чтоб жил один, должно заколоть другого! Согласен, этого никто сейчас не замышляет. Но если бы вы знали, какие темные глубины скрываются под самой обыденной, спокойной и мирной жизнью, Надежда Николаевна! Как страстно жаждет зверь, сидящий в каждом человеке и в каждом обществе, вырваться наружу! И нет надежнее способа этого зверя освободить, чем собрать вместе много людей, потому что толпа — она как увеличительное стекло. Она все хорошее в человеке душит, а все плохое в нем делает сильнее. И тогда полиция, которую в обычные дни проклинают, становится величайшим общественным благом. Вот чего я боюсь: приношения жертвы. Они ведь, бывает, сами собой приносятся. Стихийно, понимаете? Потлач — это ведь не чья-то выдумка. Это стихийно и неизбежно возникающий обычай. А возникает он по той простой причине, что нужен людям объективно, то есть отвечает их насущнейшим нуждам. Общественные явления закономерны так же, как явления математики и физики, как закон всемирного тяготения.

В толпе, проходившей мимо Надежды Николаевны и Бокильона, возник просвет, и в нем показалась высокая, одетая в длинное черное платье нищенка на костылях. Вид ее был ужасен: свою единственную ногу она одним махом переносила на расстояние в четыре-пять аршин сразу — да так и промчалась по мостовой, обгоняя соперников и оставляя за собой запах немытого тела и призрак лошади, несущейся полевым галопом.

— В наших силах назвать скопище праздником, но подлинный его смысл название не меняет. Монархия собрала народ, чтобы бросить ему подачку, а платить по своим векселям не собирается. Народ же собрался именно для получения долга, и так просто не разойдется. Получить долги будет не с кого. И даже подачек на всех не хватит — люди это уже чувствуют, оттого и спешат. Они… они больше не могут жить с несбыточной мечтой. И они спешат с ней расстаться. Расстаться так или иначе! До чего же эта мечта их измучила! Вы только поглядите на их глаза! На узелок с пряником так не смотрят. Такими глазами смотрят в Царствие Небесное. И пока эти люди не пройдут через ад, они в Царствии Небесном не изверятся. Достоевский говорит: хочешь уверовать в Бога — заботься о ближних до полного самоотвержения и тогда уверуешь непременно. Но из этого вывода можно и обратный сделать: хочешь, чтобы ближние уверовали — грабь их до последнего колоска, и уверуют свято.

— Нитше, один Нитше у всех на уме — прошептала Надежда Николаевна.

— И ведь разве мало русские себя в церквях жгли? — продолжал Бокильон. — Да что там жгли! Ругаться и водку пить целыми волостями бросали — и навеки. А это потруднее гарей будет. А что до Нитше, то он мальчик у Достоевского на посылках, и ничего больше.

— А вы не допускаете, что люди спешат за любовью? — спросила Надежда Николаевна. — За своей порцией царской любви? Есть ведь люди, которые любят царя и хотят взаимности? Которые готовы и дальше давать и давать в долг этой монархии? А в ответ хотят лишь знак внимания, сувенир?

— Допускаю. Такие люди обязательно есть, их даже много. Жертвовать собой и не желать наград — это самый христианский из всех мыслимых поступков. Но вот любви царя к народу не существует. Такая любовь просто не в природе монархии, понимаете? Любое государство — всего лишь меньшее зло, как, например, полиция — меньшее зло, чем смута, бунт. Вы можете представить полицейского, влюбленного в толпу на Сухаревском рынке?

— Чем же это все обернется? — спросила Надежда Николаевна.

— Даже образцовая нация способна мгновенно деженерировать, превратиться в первобытное племя — ответил Бокильон. — И более того — в стадо. А уж толпа — тем более. Потому я и прошу вас остаться в городе. Давайте, я все же провожу вас домой.

— Ни-ко-гда! — Надежда Николаевна встала со скамейки и одернула юбку. — Я должна это увидеть. Баста.

Вес, без кружек, одних только „народных лакомств“ — орехов, фиников, инжира, изюма, разложенных в бумажные пакетики с инициалами их величеств — составил восемь тысяч пудов. Расфасовка подарков заняла целый месяц, для этой работы использовали помещения бывшей Электрической выставки в доме Малкиеля на Садовой. Там гостинцы и разложили по пакетам на специально сконструированных для этого столах.

Ежедневно изготовлялось двести пятьдесят пудов колбас, а всего для раздачи на гулянье ее было сделано пять тысяч пудов. К колбасе и фруктам прилагались пряник и „вечная кружка“, всё это завязывалось в оранжевый платок с портретами царя и царицы. Полукопченая колбаса хранилась лучше любой другой, хлеб же — сайки — решено было выпечь в последние дни и выдавать отдельно, вместе с узелком. Туда же, в узелок, вкладывалась и брошюрка с программой гуляний.

Изготовление подарков оказалось выгодным предприятием. Заказы получили самые именитые предприниматели — Клячко (кружки), Григорьев (колбаса), Филиппов (сайки). Платки изготавливались на Даниловской мануфактуре, пиво и мед — на Хамовническом заводе, которым управлял тогда Григорий Эренбург — „Гри-Гри“, приятель журналиста Гиляровского и отец будущего писателя Ильи Эренбурга. Биржевая артель Чижова безвозмездно — „в надежде заслужить благодарность начальства“, как показывал впоследствии артельный староста, — взяла на себя выдачу подарков из будок, построенных купцом второй гильдии Силуяновым.