Гостинцы начали доставлять на Ходынское поле 13 мая, но лишь спустя четыре дня привезли последний ящик. В каждую будку вошло от двух до трех тысяч узелков. Чтобы разложить узелки на полках внутри, артельщики работали по двенадцать часов в день. Раскладывали гостинцы неравномерно — где побольше, где поменьше. На то были особые причины. До четырех часов дня в канун гулянья разложили все гостинцы, включая подвезенные на фургонах филипповские сайки.

Солнце уже село за Всесвятской рощей, когда артельщики собрались, как и было условлено, на поле внутри гулянья — в углу, образованном буфетами возле шоссе, и их рядом, идущим к Ваганькову. Было артельщиков человек восемьсот — как людей из Чижовской артели, так и их знакомых, каждому из которых в награду за помощь была обещана коронационная кружка. Чтобы артельщики не соблазнялись гостинцами, их кружки остались на подворье Чижовской артели. Оказались среди них и люди небедные, в том числе торговец мануфактурным товаром Михаил Федорович Москвин со своими приказчиками, сын известного книгопродавца Сытин и другие более или менее состоятельные молодые люди, пожелавшие осмотреть, главным образом, толпу и наблюдать за ее поведением.

Тем временем купец Лепешкин — один из начальников Народной охраны, и крестьянин Московской губернии, староста Чижовской биржевой артели Максимов, лично осмотревший содержимое каждого из сотен ящиков с гостинцами, вышли из театра в центре Ходынского поля. Там они впервые за этот день позволили себе присесть и выпить чая, а теперь направлялись к собравшимся — в „боевой угол“, как называл это место Максимов.

— Почему „боевой“? — на ходу вытирая платком лоб, а заодно и картуз изнутри, переспросил спутника староста. — Да потому, Василь Николаич, что там ребятам труднее всего будет. Шут его знает, кто эти будки углом построить удумал. А только в ту коронацию их кругом ставили. Тут и думать нечего было. Ясно же, что народ на поле из Москвы пойдет, да по дороге. Значит, возле угла этого народ раньше всего соберется. А там и другие подоспеют, так что больше всех там народа и будет, с самого начала до самого конца. Так и будут липнуть к одному месту, как пчелы к матке! „Где тесно, там и место“ — так-то в народе говорится. Слыхал? Сперва там, а уже потом в других местах. Нет, чтобы кругом, как в тот раз!

— Видать, лучше прежнего сделать захотели! — поделился догадкой Лепешкин.

— Горячих бы ему всыпать, умнику такому! — в сердцах сказал Максимов. — Чего тут лучше? Ладно бы, в тот раз плохо вышло… Так и сделал бы лучше. А то ведь хорошо выходило. Одно дело — немцы. У них там немец на немце, у строителей этих. Небось, в Неметчине своей привыкли строить, только народ у нас другой, а они не видят. Нет, Василь Николаич, ты мне скажи: где полиция?

— Полиция? — удивился Лепешкин. — А зачем она? Наша охрана есть, народная.

— Да заешь ее комар, охрану вашу! — в сердцах крикнул Максимов. — Свой ведь брат, кто ее боится? К вам, прости Господи, народ за кружками бесплатным сбежался, больше ни за чем. Как сбежались, так и разбегутся, оборони Бог, в случае чего. Полиция нужна, чтобы страх был. А еще б лучше солдаты, как в ту коронацию. Они в тот раз перед будками рядами, как на грядке, построились, и всех гуськом пропустили. Никто обижен не остался. А тут? Небось, государя везут, так полиция везде стоит. А нынче она где? Бывало, идешь по Москве, что в праздник, что в будень — на каждом углу городовой торчит. На рынок придешь — и того больше: кто в мундире, кто так просто, ну, да все равно уж в лицо всех знаешь — Москва ведь, не Питер. А тут? Я за весь день всего одного, одного-единственного пристава видел! Слыхал я, начальник ихний специально полицию ставить не велел. Чтоб праздник настоящий был. Чтоб народ не огорчать! Тьфу ты, немчура окаянная!

— Да ладно, Фаддей Федорыч! Обойдется — неуверенно произнес Лепешкин.

— Обойдется? — переспросил Максимов. — Погоди-ка!

Он остановился и придержал Лепешкина за рукав праздничного полосатого пиджака. Стал слышен доносившийся со стороны Москвы и, одновременно, откуда-то с неба странный, мощный и зловещий гул.

— Слыхал? Я вот сорок три года на свете живу, а такого не слыхал никогда! В Крым раз ездил, там на море буря случилась — и то по-другому было. Днем это еще началось. После полудня, а может, раньше.

Дорогу товарищам перешли несколько девиц с узелками в руках. При виде мужчин они нарочито отвернулись.

— Глянь-ка, батюшка, вокруг — продолжал Максимов — одни бабы да девки.

Лепешкин огляделся. По внутренней части гулянья — полю с театрами, каруселями и прочими сооружениями, заключенными в образованный будками квадрат — расхаживал народ. И действительно, это были преимущественно женщины.

— А почему, знаешь?

Лепешкин пожал плечами.

— Да из толпы с той стороны ушли. Тесно там, понимаешь? Неровен час, давка случится — затопчут. А главное, до ветру сходить некуда. Тоже ведь не подумали. В рощу-то все не набегаются, далеко.

— А вон эти? Вроде, мужики — протянул руку Лепешкин.

— Василь Николаич, глаза-то разуй! Это ж мои ребята. Эх ты, народная охрана!

В это время раздался колокольный звон. Максимов и Лепешкин оглянулись: на звонницу, сооруженную недалеко от главного входа на гулянье, забрались несколько мальчишек. В колокола ударили снова. Подслеповатый Лепешкин перекрестился. Вдалеке показался городовой, решительно шагавший к звоннице.

— Во-во… Давай милок… — проговорил Максимов. — Бог знает, где тя черти-то весь день носили!

Но вот заскрипела карусель, стоявшая недалеко от звонницы, и раздался женский визг. В сгущавшихся сумерках замелькал, кружась все быстрее, хоровод пестрых платьев. Послышался удалой матюжок щуплых, узкоплечих подростков, крутивших карусель. Полицейский остановился, обернулся и махнул рукой. Показались два казака на рыжих лошадях.

— Небось, опять честью просить будут — праздник все ж — вздохнул Максимов. — А надо бы плеткой да по харям неумытым… — Ладно, Василь Николаич, пошел я. Ребята заждались.

Артельщики встретили Максимова тревожным гулом.

— Знаю, знаю! — издалека замахал староста руками. — Устали. Ну-ка, десятники, сюда подойди, с вами сперва потолкуем.

Терпеливо выслушав десятников, — народа мало, да и тот с ног валится, некормлены-непоены, спать охота, а вся ночь впереди, — Максимов откашлялся, погладил окладистую, с проседью, бороду и заговорил так, будто не слышал всех этих жалоб:

— Значится, мужики, перво-наперво всех баб и девок по домам отправить! Духу их чтобы тут не было! Эка толпища-то собралась, того и гляди бока намнут.

— А не согласятся, Фаддей Федорыч? — спросил Василий Трещалин, земляк Максимова. — Моя Верка из одной ревности не уйдет. Как тогда быть?

— Гнать в шею, хоть кулаком — раздраженно ответил Максимов. — На крайний случай отправим их в те будки, что у Всесвятского. Там народу почти нет, хотя и ночь уже скоро. Значит, и дальше больше не станет. А здесь опасно, Василий. Ой, опасно становится! Самых упрямых к Ваганькову пошлем, но это уже на крайний случай. Хоть бы и Веерку твою, шут с ней. А тут им нечего делать. Одни мужики чтоб остались, и точка.

Как будто в подтверждение этих слов с поля за чередой будок донесся надрывный женский крик.

— Чего тут толковать! — вздохнул Максимов. — Дальше что? Дальше так: здесь, в боевом углу, народ попроще поставите, который испугать труднее. Но из чистой публики чтобы по одному в каждой будке все ж таки остался. Конторщик он, или приказчик… За ребятами будет приглядывать, чтоб не ели, не крали, чтоб за деньги продавать не начали. Понятно ли?

Десятники молча закивали.

— Чем от этого угла дальше, тем, мужики, легче будет. К Ваганькову поближе пусть эти… рябчики наши где? Москвин Михаил Федорыч как появится, пусть туда с товарищами своими идет. Интеллигентные люди все ж… Ну, а сами вы, ребята, в будки не пойдете, а станете за ними с улицы приглядывать. Соберите себе каждый в помощь человек по несколько. С Богом, родимые, время не теряйте…