Подобрав полы, Акулина пнула юнкера в колено:

— Когда, батюшка, за квартиру платить будешь?

Юнкер не ответил. Кот, пробравшийся между тем в нумер, заурчал возле шеи Пушкарского. Акулина наклонилась и за волосы подняла юнкерскую голову. Кот тоже приподнялся и стал жадно лакать черную кровь, которая толчками извергалась из огромного, от уха до уха, надреза на горле Пушкарского.

Акулина осмотрелась по сторонам, заглянула под кровать. Затем схватила кота за шкирку и бросила его в сторону, швырнула вслед злобно мяукнувшему коту извлеченную из-за пазухи юнкера книжонку без обложки, брезгливо стряхнула прилипший к ее руке медный крестик — нитку шелковую, видать, вместе с горлом порезали. Напоследок обыскала тело, спрятала у себя в заповедном кармане три мятых рублевки и подняла голову к потолку:

— Ой, горе-горюшко! Выручайте, люди добрые! Ники-и-ифор!

— Беляков, подойдите — произнес капитан Львович. Он сказал эти слова негромко, но подпоручик Беляков, стоявший вдалеке, тут же вытянулся и, подавляя юнкерскую привычку чекать каблуками, зашагал к горке, с которой Львович осматривал затянутое утренним туманом поле.

— Да, Герман Арсентьевич.

Капитан спустился, вынул из кармана плоскую картонную коробку и протянул ее Белякову:

— Гильзы Викторсона. Угощайтесь.

— Благодарствуйте.

Львович поднес спичку к папиросе Белякова, прикурил сам и, пустив дым через ноздри, промычал:

— Слушайте, э-э-э-э… Вы, говорят, часы починять умеете?

— Часы? — растерялся Беляков. — Ну, это смотря на часы. Брегет вряд ли. А простые, без звона… Или, скажем, ходики. Можно попытаться. А что, позвольте узнать?

— У мадам Клочковой оркестрион сломался — сказал Львович, глядя перед собой. Беляков невольно проследил за его взглядом, но не увидел ничего нового: всё те же солдатские бескозырки то выныривали из пласта белёсого тумана, то опять в нем тонули, чтобы уступить место взлетавшим, тоже на миг, комьям глины.

— У Клочковой?

— Точно так-с — отозвался Львович. — У капитанши из Самогитского полка. Шестьсот целковых выложили, а оркестрион возьми, да и сдрейфи-с.

— Так нешто в Москве починить некому?

— Очень может быть — повернулся, наконец, Львович. Он осмотрел Белякова с фуражки до испачканных глиной калош и продолжил: — Хотели в магазин на исправление отдать, а там не взяли — сроки вышли. Вот и решили сами. Смотрите. Если вас спросят, отказываться не советую. Не суметь в ваших чинах никак нельзя-с. Мадам Клочкова, знаете, давеча в штабе справлялась: не в нашем ли полку нынче Жилин служит? Графом Толстым бредит и тем благоверного своего пилит: Жилин, дескать, всё умел и водку не пил-с. Смотрите, Роман Романыч, как бы и в вас веру не потеряли.

Беляков поймал взгляд Львовича, и лицо подпоручика растянула улыбка: капитан смеялся — беззвучно, одними глазами.

— Да-да, батенька. Поручик Дрынга тоже всё за чистую монету принял, чинить пошел. А там пять невест на выданье и два оркестриона про запас. Каково?

— Позвольте! Дрынга? Так он, вроде, в академию поступать собирался?!

— Какая уж теперь академия, подпоручик! Всё! За вихор, почитай, вокруг аналоя обвели. Как мальчишку! Так что держите ухо востро. Где оркестрион, там и вальсы, где вальсы, там невесты.

Сладкая истома вдруг охватила Белякова: господи, какое это счастье — быть молодым, неженатым, иметь впереди целую жизнь и, уж конечно, академию Главного штаба… Петербург, белые султаны над касками, шпалеры гвардейцев, громовое „ура“ вослед карете государя, лаковые сапоги бутылками без этих глупых, унизительных калош с пудом глины на каждой, и… И она… Конечно, она. В экипаже четверкой вороных. Но и сегодня жизнь хороша: под подушкой осталась книга, от которой он вчера едва оторвался… И шоколад, чего уж там. Большая плитка абрикосовского шоколада, минувшим воскресеньем принесенная из города в одном узелке с последним выпуском Капитана Майн-Рида.

Из оврага под ногами офицеров выбрался, хватая невидимые перила, фельдфебель Гречко.

— Дозвольте отдых, ваше благородие? — встал он перед Львовичем, приложив к виску растопыренные пальцы. — Почитай третий час люди робят.

— А при чем здесь я? — пожал плечами Львович. — Ваш начальник — подпоручик Беляков. Порядок забыл, Гречко?

— Виноват, ваше благородие… Господин подпоручик, — не убирая руки, повернулся фельдфебель к Белякову, — у Зелинского опять кондрашка, кажись, почалась.

— Что с ним? — встрепенулся Беляков. Мельком взглянув на Львовича, он шагнул к оврагу. — Где?

— От туточки, в самой низинке, ваше благородие…

Когда-то на этом месте проходила железная дорога — ветку проложили к выставке 1882 года. Потом дорогу разобрали, и теперь Ходынское поле пересекал овраг, идущий от Петербургского шоссе — сначала насыпь растащили на песок и щебенку, потом за той же нуждой стали рыть вглубь рядом с насыпью, где земля была помягче… Вешние воды и летние дожди продолжили разрушительную работу — при виде этого ущелья посреди ровного поля уже трудно было поверить, что такую глубокую рану земле могли нанести человеческие руки. Мало того: внутри самого оврага то и дело попадались всё новые ямы глубиной в несколько сажен. Не говоря уже об окопах и других сооружениях, оставленных во время учений саперов и артиллеристов.

Но приказ оставался приказом: окопы и овраг засыпать! Его и отправился выполнять, едва над Ходынским лагерем забрезжил рассвет, третий батальон 8-го гренадерского Московского полка.

Рядовой Зелинский сидел на склоне оврага — сидел на удивление прямо для той гримасы, которая сейчас искажала его лицо: сузившиеся глаза, закушенная губа, морщины на обритом сверху лбу.

— Что с вами? — спросил Беляков. Тут же он предупредительно опустил руку на плечо Зелинского: — Сидите.

— Наследство, верно — попытался улыбнуться Зелинский. — Папенька, знаете ли, тоже печенью недужен.

— Не понимаю, — сказал Беляков, — и как вас в армию могли забрать?

— Сам пошел — сказал Зелинский.

Беляков слышал эту удивительную историю: сын сенатора и князя, Зелинский добровольно вышел из университета и отправился в солдаты. И все же говорить с самим Зелинским ему еще не доводилось.

— Странно — сказал он.

— Что в этом странного? — вздохнул Зелинский и снова чуть улыбнулся: — Кажется, проходит… Ну да, проходит… Что же в этом странного? — повторил он, и, держась за стену сырого песка, встал. — Разве это странно — быть со своим народом?

Маска боли вдруг опять исказила его породистое лицо.

— Гречко! — крикнул Беляков.

— Слушаюсь, ваше благородие!

— Велите людям отдыхать. Десять минут.

— Шаб-а-аш! — нараспев выкрикнул Гречко.

— А вы, Зелинский, можете идти в лагерь. Скажите, что я вас отпустил. Обратитесь там к лекарю.

— Нет уж, извольте, подпоручик! — прошептал Зелинский, закусывая губу. — Я буду со своим народом.

— Заладил! — протянул вышедший из тумана капитан Львович. — Народ-то вас не сегодня-завтра на вилы поднимет. Разве что здесь спрячетесь. Что с ним, подпоручик?

— Живот… — пробормотал оторопевший Беляков. — Верно, господин Зелинский?

— Живо-от! — тонким голосом, по-бабьи закачав головой, протянул Львович. — Ах ты ж, незадача! Ну ладно, я понимаю, солдаты тут первый раз в жизни мясо едят. А вы-то, князь, с чего брюхом скорбите? А?!

— Мне непонятны ваши насмешки, господин капитан, — процедил Зелинский.

— Подпоручик, а вы видели, как этот княжич бревна носит? Нет? О, рекомендую! Нагляднейшее пособие для любой карьеры. Заберется в середку, и давай приседать, когда другие с краев надрываются. А потом и живот. Третью неделю в службе, и — на тебе!

— Господин капитан, дозвольте продолжить работу! — сузил глаза Зелинский.

— Не дозволяю! — отрезал Львович. — А приказываю! И на папашу не надейтесь, в случае чего! Тут вам не Vichy![1] И никто вас сюда не неволил-с!