— Есть закон… — начал Зелинский, — закон о всеобщей воинской повинности. И я не намерен терпеть…

— В солдатах, да терпеть не намерен? — переспросил Львович. — Гречко, ко мне!

— Слушаю, ваше благородие!

— Подпоручик, ничего не хотите фельдфебелю сказать?

— Я? — смутился Беляков. — Не понимаю вас, Герман Арсентьевич.

— Нижний чин дерзит, а вы не понимаете?

— Право, не знаю. Только раз, и то попробовал…

— Солдат девку только раз попробовал, — вздохнул Львович, — а она сразу двойню родила. Не так ли, Зелинский? Или что там у вас в лупанарии случилось…

— Я вас вызываю! — бешено выкрикнул Зелинский, роняя струйки зажатого в кулаках песка.

Львович подбородком указал на него фельдфебелю:

— В лагерь. Ретирадные места чистить. А на ночь — под арест! Щей и каши не давать, только хлеб и воду. Табаку не давать. Ты у меня послужишь!..

— Опричник! — выкрикнул Зелинский. — Сатрап!

Кулак Львовича мягко прилип к скульптурному лику Зелинского.

— Герман Арсентьевич! — выдохнул подпоручик Беляков.

— Палач! — промычал Зелинский, вырываясь из рук фельдфебеля Гречко и подоспевшего ефрейтора Казимирского. И вдруг, пуская носом алые пузыри, Зелинский разрыдался.

— Баба — вздохнул Львович. — Идемте-ка, подпоручик, возьмем воздуха. И не надо вопросов. Ответ один: на службу не напрашивайся, от службы не бегай.

И все же вечером подпоручик Беляков не вытерпел.

— Герман Арсентьевич, — осторожно спросил он. — Как всё-таки Зелинский в армию попал?

— Я здесь, Инезилья, стою под окном… — устало промурлыкал Львович. — Тьфу ты черт, привязалось! Попал как? Извольте: спьяну взял гулящую из веселого дома. Купил станок, чтоб чулки вязала и тем кормилась. А через месяц ее без памяти в больницу свезли: повадился есть-пить не давать, да гирькой по голове учить, гимнастической. Мало того, что выкинула, так еще дурой стала и без ног теперь лежит.

— Бог ты мой! — проговорил Беляков.

— Оно бы и пусть, да отца-сенатора подсидеть решили. В общем, выбирать пришлось: в Сибирь или, как говорится, пускай его потужит. Да плюньте, подпоручик! Еще не такого насмотритесь. У меня сын, представьте, в Германию чуть не босой поехал, электричеству учиться. А там прусские русских в очередь ставят: сначала, дескать, мы опыты делать будем, а они после нас. И чтобы профессоров слушать, их на первые скамейки тоже не пускают. А почему, спросите?

Беляков пожал плечами.

— А потому, Роман Романыч, что такие вот благодетели у нас воду в университетах нынче так замутили, что учиться там нечему стало. Только революцию крутить и жжёнку пить, да падших спасать, мать их… Ну-с, что там у нас в яме? Подпоручик, черт возьми, когда вы командовать научитесь? Гречко!

Фельдфебель Гречко выбрался наверх и, стоя одной ногой в овраге, а другой, полусогнутой, — на краю, приложил руку к виску:

— Слушаю, ваше благородие!

— Долго вы там еще? Ужин скоро…

— Осмелюсь доложить, господин капитан, с такими силами никак не забросать. И даже края ровней не сделаешь. Тут, почитай, дивизии работы на месяц. Колодцы и те закопать не успели.

— Ладно, сам вижу. Как получишь дивизию, меня хоть полковником возьми. Строй людей.

— Строиться вылазь! — крикнул фельдфебель в овраг. — Лопаты внутрь строя!

— Вот и день прошел — сказал капитан Львович. — А зачем прошел, бог весть.

— Герман Арсентьевич, можно вас спросить? — произнес подпоручик Беляков.

— Спрашивайте, голубчик. Конечно, спрашивайте.

— Зачем нас вообще сюда прислали? Ведь верно фельдфебель сказал: мартышкин труд это.

— Вы когда, Роман Романыч, училище окончили?

— Прошлого месяца, — торопливо сказал Беляков, — но я еще и в корпусе…

— Пора бы уяснить, — оборвал его капитан Львович, — что покуда войны нет, людей занять чем-то надо. Das ist[2] наша цель. А средство есть нефашный.

— А люди как же? — спросил Беляков, судорожно глотнув воздух. — Тут ведь народ гулять будет.

— Тоже с народом быть хотите? — хмыкнул Львович. — Народ, батенька, сюда насильственно никто не пригонит. В отличие от нас с вами. Это мы люди казенные. Да и то сказать… Смотрите: почему этот Зелинский мне удар назад не отдал?

— Так расстрел бы ему вышел — проговорил Беляков.

— Вышел бы — согласился Львович. — Но и в морду мне сунуть он все равно бы успел. А вы говорите… Никто, на самом деле, нас воли не лишает. Только мы сами-с. И невольников на этом гулянии не будет. Вот так-то!

По пути к лагерю подпоручик Беляков оглянулся еще раз.

Овраг, под прямым углом идущий от Петербургского шоссе, разрезал Ходынское поле чуть ли не до середины. За ним, ближе к городу, к Брестскому вокзалу и Скаковому кругу, виднелись овраги помельче — иные тоже доходили до шоссе у самого города, чуть ли не возле Триумфальных ворот. Лучи тропинок разбегались от старых колодцев, послуживших и отхожими местами после того, как была закрыта Французская выставка 1891 года. Дальше начиналась Москва: серая полоса во весь горизонт, местами оживленная вечерними огнями. Скопления этих огней кончалось на правой стороне — там лежало Ваганьково кладбище.