— Воля ваша, а к такому запаху я подготовиться никак не могла. Какое свинство! Кормить людей такой дрянью, а самим кататься по Москве в золотых каретах!
— Извольте! Я с вами! — вскочил Бокильон.
Он подошел к окну, напротив которого располагалось точно такое же окно соседнего буфета — их разделял проход шириной в полтора аршина, сел на прилавок, перенес, уже привычно крутанувшись на седалище, ноги наружу, но вдруг развернулся и поставил ноги внутрь буфета.
— Господа, они уже здесь!
— Кто здесь? — спросил Сытин, глядя на Бокильона поверх пенсне.
— Люди, народ… Господа, прошу говорить потише.
Надежда Николаевна подошла к окну.
Сначала она не увидела ничего. Солдаты, весь вечер простоявшие в проходе, скрестив штыки, куда-то ушли. В окне напротив виднелось лицо с усами, похожими на опущенные вниз стрелки часов. Заметив Надежду Николаевну, артельщик незаметно потыкал пальцем в сторону Москвы. Надежда Николаевна поглядела туда же и только тут заметила людскую стену, подступившую уже к острым углам буфетов. В толпе, стоявшей смиренно и тихо, ее заметили тоже: кое-кто начал вымученно улыбаться, а через края воронки, образованной косыми стенами буфетов, потянулись шеи любопытных.
— Действительно — сказала Надежда Николаевна. — Наверное, и нас слышали. Господи, до чего же тихо они стоят!
— Крестьяне — вздохнул Сытин. — Москвичей среди них не так уж и много. Стоят и сами боятся шум сотворить, не то, что буйство. Но показались вы им все-таки зря.
— Почему? — спросила Надежда Николаевна.
— Потому что могут решить, будто мы — слабое звено в цепи артельщиков. Вы ведь барышня, что ни говори. Подождите выходить.
Сытин отложил книгу и погасил фонарь. Друзья прислушались.
Сытин не ошибся. Не прошло и минуты, как под решеткой на уровне пола что-то зашуршало. Затем на фоне светлого западного небосклона, расчерченного решеткой на одинаковые полосы, выпрямилась тень.
— Дочка, а дочка — послышался хриплый старческий голос. — Слышь, что ли?
— Слышу — отозвалась Надежда Николаевна.
— Дай гостинчик, дочка.
— Раздача начнется в десять часов — сказала Надежда Николаевна.
— Ты это… Уходила б лучше, дочка — продолжал старик. — А то тут робяты тя потараканить хочут. Всем скопом. А после все равно гостинцы возьмут. Ох, озорные робяты.
Рядом со стариком показались две мужские, очень похожие фигуры.
— Слышь, дочка, — продолжал старик, — хоть кружечку-то дай. Одну только, а?
— Ну вот вам и casus belli[27] — негромко произнес Сытин.
Он протянул руку куда-то в темноту и вытащил длинную палку.
— Подождите! — сказала Надежда Николаевна. — Снимите сначала пенсне.
— Странно. Куда подевались солдаты? — сам себя спросил Москвин. Он тоже достал палку, затем нашел другую и протянул ее Бокильону.
Бокильон молча взял палку и шагнул к окну. Сначала Сытин, затем он, а напоследок и Москвин выбрались наружу.
Надежда Николаевна видела, как они обогнули буфет и подошли к фигурам, все еще стоявшим к ней лицом — совсем как кошмары из дачной темноты, приправленной чтением на сон грядущий „Семьи вурдалака“…
— Гостинчик тебе? — спросил Сытин, сверкнув стеклами так и не снятого пенсне.
Эхом николаевской эпохи свистнула палка, раздался громкий шлепок, а затем буфет вздрогнул — грабитель в момент удара держался за решетку.
Надежда Николаевна шагнула к окну, юркнула наружу, выбежала на гулянье и замерла от удивления и восторга.
Буфет, в котором она сидела с друзьями, замыкал непрерывную их череду. Дальше в сторону Ваганькова шел длинный, саженей в двести, барьер из жердей, за которым начинался следующий непрерывный ряд буфетов, уже последний.
К этому барьеру сейчас мчалась толпа человек в сто, не меньше. Чуть в сторонке вместе с мужиками и подростками бежал старик. Он бежал и дурачился как голый мальчишка на берегу после купанья. Фигуру старика, каждое его движение переполняла эротика самого похабного „камаринского“ или „рыбки“: эти по-дурацки расставленные, готовые схватить самку пальцы почти неподвижных рук с одновременно прижатыми к бокам локтями, это причинное место, отведенное наизготовку, в глубину, на что указывал бесстыже выпяченный юркий зад старца… Он бежал с порочившей его лета прытью патриарха-снохача, и громко ржал, а встречный ветер рвал бороду старика, длинную и белую, как у звездочета из книги сказок.
Стоявшие в первых рядах толпы сопровождали бегство грабителей свистом и смехом.
— Поразительно… Просто поразительно… — пробормотал Бокильон.
Артельщик из соседней будки подошел и остановился между Бокильоном и Надеждой Николаевной.
— С двустволки бы вдогон пальнуть — сказал он, глядя вслед грабителям. — Хоть бы солью.
Те уже добежали до толпы и, пытаясь спрятаться внутри, стали грубо расталкивать передний ряд. Над головами замелькали руки с зажатыми в них узелками и кулаки.
— А у тех, что подале, так вообще сразу стенку ломать начали — продолжал сосед-артельщик. Было видно, что он пытался рассеять страх. — Ничего, отбились с Божьей помощью. Кому кружки дай, а кто и есть хочет, вот и просят гостинчика… Время не знаете ли?
Бокильон начал доставать часы, но его опередил Москвин:
— Половина третьего.
— Народу-то, народу! — запричитал артельщик. — И куды полиция-то смотрит…
— Полицию в голове держать надо — сказал Сытин.
Он подошел к образовавшемуся кружку, поставил свою длинную палку на землю, оперся на нее и стал похож не то на пастуха, не то на спешившегося рыцаря с копьем.
— И самому у себя за это жалованье у себя получать — закончил Сытин.
Вскоре после неудачного нападения со стороны Ваганькова прошла, оставляя по солдату у каждого буфета, колонна гренадер. Еще через час с внутренней стороны гулянья подъехали казаки — те заняли места между цепочкой солдат и буфетами. Однако долго казаки не продержались. Толпа, несмотря на сопротивление первых рядов, пытавшихся пятиться назад, подступала все ближе. И скоро казаки уже оказались в проходах, а то и вовсе начали выезжать обратно, на гулянье.
Начинало светать. Между тем за ночь и на площади гулянья тоже стало тесно. Из-за того, что ограда охранялась только со стороны Москвы, одиночки, которых вечером еще удавалось прогонять за ограду, собрались к рассвету в довольно внушительную толпу. И эта толпа теперь начала подступать к буфетам с внутренней стороны. Время от времени казаки разгоняли первые ряды внутренней толпы, но скопление людей оказалось уже слишком большим, чтобы сотня казаков смогла что-то сделать: едва всадник проезжал, хаос вновь воцарялся сразу же за хвостом его лошади.
Вскоре после полуночи начальник Особого установления по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств действительный статский советник Бер приехал из Москвы к императорскому павильону. Он решил лично проследить за его отделкой — сюда, на праздник, днем должен был явиться государь, а отделку накануне еще не закончили.
Сейчас же Бер стоял на эстраде, поставленной для оркестра недалеко от царского павильона, и, вцепившись пальцами в перила, смотрел на Ходынское поле. Рассвет подтверждал худшие из опасений Николая Николаевича.
Первое опасение, еще давнее, заключалось в том, что, поменяв военную службу на гражданскую, он не избавится от постоянного страха — перед дуэльным террором сослуживцев, перед возможными военными кампаниями. Оказывалось всё же, что дело не в роде занятий, а в его, Николая Николаевича, личной робости.
Именно малодушие, воспитанное планомерным, научно обоснованным применением розги, и не позволило Николеньке Беру, ныне штатскому генералу из столицы, потребовать особой встречи с провинциальным хамом — московским обер-полицмейстером, — и получить от него твердые и конкретные обещания взять надлежащие меры. Малодушие разрешило ему успокоиться одним только сознанием своей ведомственной непричастности к вопросу общественного благочиния на празднике, да пословицей „В чужой монастырь со своим уставом не ходят“. Страх, смертный ужас перед розгой никуда не ушел за те пятьдесят лет, в течение которых kadavergehorsam[28] Бер творил чудеса послушания. Ужас просто стал являться в других обличьях, и теперь обернулся страхом перед смертью от разрыва сердца — страхом, который возникал ввиду сгущения любого зла, в том числе и полицейского хамства, который возникал при одной только мысли о существовании самой по себе возможности испугаться насмерть. Именно такой страх и охватывал сейчас генерала.