— Ну, Василь Николаевич, беда!

— Что такое? — обернулся Бер.

— Буфеты трещат, ваше превосходительство! — тут же шагнул мужик к нему. — Народ уже на крыши лезет.

— Ваше превосходительство, прикажите раздавать! — снова приступил к Беру Лепешкин. — Прикажите, не то они буфеты сломают. Глядите: иные трясутся уже ларьки-то! Это староста, — хлопнул Лепешкин по плечу мужика, — Максимов. Уж раз он говорит, значит точно беда!

Ближайшие к „боевому углу“ буфеты действительно вздрагивали. Гул толпы, однообразие которого еще недавно нарушалось отдельными криками, теперь с каждой минутой превращался в сплошной жуткий вой, который лишь на мгновения — будто толпа вновь набирала воздух в единую свою грудь — сменялся прежним гулом.

— Прикажите раздавать, ваше превосходительство! — сказал Львович. — Жертвы будут, это несомненно. Они уже есть. Всё, что сейчас можно сделать, — это начать раздачу. Дальше только толпа будет увеличиваться, и еще неизвестно, насколько. Назначили-то раздачу на десять. Стало быть, и давка увеличится. Распорядитесь же! Ведь люди гибнут. Ну что вы медлите? Это единственная возможность распустить толпу!

Толпа как будто тоже решила произнести свой довод. Едва умолк Львович, она издала пронзительный вопль, тут же разобранный на одиночные крики:

— Колодезь! Колодезь провалился!

— Вот черт! — растерянно произнес Львович. — Неужели… Господи, неужто…

— Хорошо — решился Бер. — Начнем раньше.

Лепешкин перекрестился.

— Господин купец, извольте не махать руками — сквозь зубы сказал Львович. Он снял фуражку и рукавом вытер лоб. — На нас же смотрят. Вас могут превратно понять.

— Передайте артельщикам, что раздавать начнем раньше — произнес Бер.

— Фаддей Федорыч, предупреди ребят — обратился Лепешкин к Максимову. — Так, значит… Ваше превосходительство, не велите ли флаг поднять? На эстраде?

— Зачем флаг? — изумился Бер.

— Их степенство хотят поднять флаг в виде сигнала артельщикам — пояснил Львович. — В знак начала раздачи, верно?

Лепешкин кивнул.

— Ни в коем случае! — сказал Львович. — Неминуемо начнется давка. Его же всё поле сразу увидит. И внутри, и снаружи. Представьте только. Я к этому флагу прямо сейчас солдат с ружьями поставлю. Чтоб и близко к нему не подходили!

— Что ж тогда?

— Ну, не знаю… — замялся Львович. — Может, просто картуз снимите, да помашете?

— Не знаю, не знаю — зашептал Бер. Он развернулся и зашагал к эстраде. — Не знаю, не знаю, не знаю…

— В общем, сами решайте — перекрывая гул толпы, крикнул Львович Лепешкину. Прижимая к бедру шашку, капитан побежал вслед за Бером. — Только не флаг!

Бескрайняя толпа раскачивалась и гудела, кричала, выла. Иногда редкие порывы ветра на мгновения уносили этот гул, иногда слышалось хоровое пение, но вскоре и оно уступало многоголосому реву. А по головам людей продолжали бежать дети. Господи, сколько же их было — девочек в длинных юбках и платках, мальчишек в картузах и опоясках, в праздничных и часто уже разорванных одеждах!

Подбегая к краю толпы, упиравшейся в ограду, дети с ужасом смотрели вниз, боясь наступить на тех, от кого убежать уже не удастся. Но здесь их ждали.

Бокильон вместе с Сытиным стоял возле ограды, протягивал руки к детям и переносил на землю тех, кто не решался прыгнуть сам. Им помогал единственный солдат из прежде стоявших тут в цепи, — все остальные куда-то ушли, — и этот солдат, судя по всему, оказался знакомым Надежды Николаевны. Все дети были мокрые, все были насмерть перепуганы, многие не могли говорить, некоторые теряли сознание.

Одного из бежавших по головам мальчишек схватили за ногу — это сделал дородный мужик, торчавший над толпой, как половецкая каменная баба в степи. Бокильон видел это очень хорошо, потому что все произошло примерно в полусотне саженей от ограды. Мальчишка кричал и вырывался, потом сел и начал что-то делать. Солдат, один раз уже сходивший по головам толпы, начал было снова подниматься по ограде. Но тут мальчишка встал и побежал опять.

Наконец он тоже оказался в руках Бокильона. Припав к ушату с водой, принесенному из театра Форкатти, мальчишка — на вид ему было лет десять, не больше — долго хватал воду громкими глотками, а потом поднял голову, утер лицо и произнес:

— Тятька сказал, после встретимся. Больно уж душно там.

— Душно? — переспросила стоявшая тут же Надежда Николаевна. — В чистом поле душно?

— Ага…

Мальчишка стянул с себя мокрую рубаху и снова стал пить из ушата. Бокильон наклонился, всмотрелся в багровые пятна и полосы на его спине.

— Это ткань. Отпечатки ткани — тихо сказал он Надежде Николаевне. — Смотрите: швы, складки.

Надежда Николаевна кивнула:

— Да… И кровь через поры выступает. Боже, да ведь… Ведь они там от тесноты задыхаются.

— Ну конечно.

— Не „конечно“, а потому, что от тесноты ребра раздвинуть нельзя. Понимаете?

Надежда Николаевна сделала пару нарочито сильных вдохов и выдохов, поднимая и опуская роскошную грудь и слегка разводя руками.

— Понимаете? Да где вам! Вы-то большой, у сил достанет.

Бокильон переглянулся с Сытиным, покраснел и отвернулся.

Мальчишка наконец отвалился от ушата, поднял голову, взглянул на взрослых, поежился:

— Зябко…

— Кто это тебя за ноги хватал? — спросил Сытин.

— Миллионщик один. Зуев. Его все знают. Осьмнадцать тыщ, кричит, отдам, только вынь меня отсель. Много это, дяденька?

— Да как сказать. Тебя кто наверх поднял?

— Тятька… И дяденьки какие-то.

— За сколько?

— Задаром. Молодой еще, говорят, так бежи отседа.

— Ну вот. Стало быть, молодость восемнадцати тысяч дороже.

Мальчишка почесал спину и вздохнул:

— Жалко… А гостинцы-то когда дарить станут? Правда, что первым коней дадут? А слона ученого где покажут?

Надежда Николаевна опустила лицо в ладони и заплакала. Мальчишка удивленно взглянул на нее, перевел взгляд на Бокильона, на Сытина.

— Надежда Николаевна! — робко произнес Бокильон.

— Зачем? — плакала Надежда Николаевна. — Господи, зачем это всё? Праздник!

Бокильон пожал плечами, хотя Надежда Николаевна не могла его видеть.

— Перестаньте, ради Бога, плакать. Это, сударыня, народу урок дается — мрачно сказал Сытин. — И даже не от правительства. Нет. Брать надо выше.

— Что вы хотите сказать? — обернулась Надежда Николаевна.

— Это предупреждение. Иногда природа нарочно животных собирает, чтобы вся стая покончила с собой. Вот и здесь то же. Хотя и имеет вид разумного сборища. Не разумное это сборище. Нет. Возможно, ради той, высшей задачи оно и собралось. А вовсе не за этими кружками.

— Вы тоже нитшеанец — всхлипнула Надежда Николаевна.

Сытин вздохнул и развел руками:

— Толпа умнеет только через горе. Другого способа нет.

Вепрев понимал, что ценность Грааля прирастает за него принятыми муками. Он храбро шел на Ходынку вместе с ордами простофиль, видевших в кружке всего лишь кружку (да и то верно: что есть кружка, если некому ее преподнесть?) Триумфальные ворота напомнили о тесных вратах и он пошел дальше. Когда свернули на поле, стало чуть просторнее. Там Вепрев до рассвета бродил среди костров, хороводов и стойбищ, рассматривал толстовские типы крестьян и прислушивался к их удивительно однообразным разговорам о сенокосе, сене, пудах, о лошадях и коровах, которых станут раздавать. Кругом с телег торговали квасом, сбитнем, пирогами. Бродили горластые пышечники со своим товаром. Артели бродячих шутов и музыкантов, выбрав компанию побольше, начинали ее потешать — сначала даром, потом за угощенье, а уж после на заказ.

Иногда Вепрев по примеру народа ложился на землю, но вскоре вставал, чихал от сырости и снова принимался бродить по полю. Чем ближе был рассвет, чем меньше времени оставалось до начала раздачи, тем больше уставало тело и тем легче становилось на душе. Перед рассветом вокруг стало настолько тесно, что Вепрев решил: пора идти к буфетам и встать поближе. Но тут оказалось, что он и так уже подошел предельно близко.