— Давай, давай, ваше благородие! — насмешливо просипели в спину д'Альгейма. — Небось, в магазине лучше купите!

Вскоре идти стало чуть легче, хотя с каждой минутой становилось все более жарко. Глаза д'Альгейма щипало от пота, а сердце его стучало так, будто он бежал вверх по горной тропе или разделял с Мари любовные судороги — а может, этот стук эхом отлетал от других тел?

Выступила из сумерек водоемная каланча. У ее подножия стала видна небольшая роща, кусты в которой беспорядочно качались — кажется, это росла сирень и ее ветки сейчас нещадно обламывали. Там, несомненно, еще и понятия не имели о тесноте в полусотне шагов от себя.

Как мог он пойти сюда, зачем? При чем здесь Мусоргский, „Хованщина“?!

Д'Альгейм теперь чувствовал, что он постоянно идет почти вровень с едва заметной линией, вровень с постоянно уходящей прочь от середины толпы гранью между предельно плотным скоплением людей и той средой, в которой идти было еще можно: как если бы он выходил из пруда, в который бросили камень, и шел в первой волне, идущей к берегам. Вот только шла эта волна очень уж медленно, чуть ли не со скоростью улитки, то обгоняя д'Альгейма, то отставая от него. Сразу за спиной д'Альгейма толпа каменела, перед ним люди еще чуть расступались. Сзади была толпа, впереди люди, и чем дальше они были от толпы, тем больше они были людьми.

Внезапно органный, звучавший легато рокот живого моря сорвался в штормовое форте, даже фортиссимо. Тут же раздался истошный вопль, подхваченный сотнями женщин. Где-то далеко за спиной д'Альгейма крикнули:

— Батюшки! Колодезь!

— Колодезь провалился! — подхватили рядом. — А-а-а-а-а!!!

Бер откашлялся, утер губы платком и повернулся к капитану Львовичу.

— Где же полиция? — тоскливо спросил он.

Львович выразительно взглянул на Петрова, заместителя Бера. Но понимания в его глазах капитан не нашел. Тогда он заговорил решительно и грубо:

— Ваше превосходительство, полиция раньше срока не явится. Можете считать, что ее не будет. Новых казаков не будет тоже, потому что они застряли в пути. Их командир сломал ногу и они не знают, что дальше делать и чьи команды выполнять. Но и их все равно ничтожно мало — всего сотня.

Бер покивал и опять начал погружаться в какое-то уютное сумеречное сознание. Всё это было похоже на дурной сон вроде тех, когда садишься к роялю, — причем высочайшие зрители в страусовых боа или златотканых мундирах заранее бьют в ладоши, — а ты вдруг вспоминаешь, что не умеешь играть. Только в отличие от обычной жизни, этот сон не находил конца и не осенялся догадкой: бей как попало по клавишам, покамест звучат громовые хлопки, а там и игре конец!

„Генерал“ — с ужасом и отвращением подумал Бер. Сколько раз к нему так обращались — в соответствии с Табелью о рангах, относящей в один разряд генерала и действительного статского советника! И он, ничтоже сумняшеся, позволял это делать! И вот… накликали! Эта Ходынка, заполненная поставленными на грань жизни людьми, эта необходимость принимать суровые решения — чем не Бородино, чем не Ватерлоо?

„Господин генерал… генерал… генерал…“ — эхом отозвались эти голоса.

Услышав, что его окликают, Николай Николаевич поднял голову. Перед Бером стоял купец, который уже подходил к нему вечером.

— Лепешкин Василий Николаевич — вновь представился купец.

— Что вам угодно? — с трудом разъял Бер запекшиеся губы.

— Не изволите ли начать раздачу, ваше превосходительство? — спросил купец. — Артельщики волнуются.

Бер достал часы, открыл крышку. Прозвучали неуместно уютные трели. Часовая стрелка твердо лежала на римской пятерке, минутная только что отошла от цифры „XII“.

— Ммм… э-э-э-э — замычал стоявший, оказывается, тут же Петров. — Николай Николаевич! Граф Илларион Иваныч говорил, что не встречает препятствий для раздачи гостинцев ранее назначенного срока. Помните?

Бер хорошо помнил, что говорил Ларка Воронцов-Дашков, и напоминать ему об этом было незачем. Однако до официального начала раздачи все же оставалось еще пять часов. Почему же он не начал раздавать еще раньше, чтобы предотвратить эту давку? Вот какой вопрос ему, Боже упаси, зададут, если столпление все же приведет к беде. Избежать этого вопроса можно было, лишь начав раздачу точно в установленное время!

— Артельщики волнуются — повторил Лепешкин. — Говорят, что уйдут из буфетов, если сейчас же не велят раздавать. Уж очень страшно. Помилуйте, ваше превосходительство!

— Господин генерал, из толпы уже давно передают обморочных — вмешался стоявший рядом с Петровым капитан… капитан Львович, вот как его! — Есть уже и мертвые.

— Мертвые?! — ужаснулся Бер. — Но почему мертвые?

— Задавили — пожал плечами капитан. — Давят сильно друг на друга, ибо тесно. Некоторые задохлись. Им ведь дышать нечем. Гляньте-ка: ни ветерка, ни дуновенья.

— Николай Николаевич! Давайте, наконец, сами сходим к буфетам! — воскликнул Петров. — Давайте посмотрим своими глазами!

В „боевом углу“, как староста артельщиков Максимов называл место встречи продольного и поперечного буфетных рядов, люди уже начали перелезать через ограду. Мужиков покрепче солдаты неохотно ловили и под лай унтера толкали назад. Несколько наглецов получили прикладом в зубы. Однако это не помогало: пока толпе возвращали одного, десять новых перебирались через ограду и валились, иногда без чувств, на траву внутренней площади. От каждого беглеца исходил густой пар — как от картофелины, вытащенной из чугунка, с той, однако, разницей, что этот пар приносил жуткое зловоние.

— Смотрите! — сурово сказал Львович Беру, показывая на лежавших отдельно людей — это были преимущественно женщины. — Кто слабее, кто ростом меньше, тех и давят. Насмерть давят, вы видите?

Капитан нагнулся к телу одно из женщин, взял за пальцы руку несчастной и приподнял ее:

— Смотрите, кольцо расплющено, медное!

Бер посмотрел и отвел глаза.

— Распорядитесь же, господин капитан, выпускать тех, кто захочет уйти! — сказал он дрожащим голосом.

— Не так уж много захочет — мрачно проговорил Львович. — Смотрите: они остаются!

Перебравшиеся через ограду действительно не спешили уйти подальше от опасного места. Отряхнувшись и отдышавшись, они подходили к толпе, собравшейся внутри гулянья, и снова принимались ждать, несмотря на пинки, которыми их награждали люди из первых рядов. Впрочем, дрались не все — многие только кричали и показывали новичкам какие-то бумажки.

Обессилевших и обморочных складывали за буфетами. Пара солдат размахивала над их лицами шапками и ладонями. Двум-трем женщинам это помогло: они сидели на траве и, ничего не соображая, пучили глаза на своих спасителей.

— Господин капитан, выполняйте распоряжение — услышал Львович.

Капитан обернулся и увидел сидевшего верхом подполковника Подъяпольского.

— Всех, кто захочет внутрь, пускать беспрепятственно — добавил Подъяпольский. Он обернулся к верховому казаку, стоявшему на полкорпуса сзади, и сказал: — Поезжай вдоль буфетов, передай солдатам: кто хочет уйти, пусть выпускают. Всех чтоб выпускали!

— Господин подполковник, люди внутри возмутятся! — сказал Львович. — Они ведь тоже тут с вечера ждут. Это Народная охрана. Смотрите, билеты свои суют… Считают, что тут для них место. Как бы драка не случилась. И потом, в толпе снаружи подумать могут, что начали раздавать.

— Лучше уж драка — буркнул Подъяпольский. — Выполнять приказ!

Казак поскакал к Ваганькову. Подъяпольский неторопливо поехал в ту же сторону. Вскоре из проходов между буфетами стали выбираться одиночки — мокрые, едва стоявшие на ногах. Обморочные лежали уже возле каждого буфета.

Несколько артельщиков, кучкой стоявших в самом углу, при виде Бера и Лепешкина оживленно заговорили и стали махать в их сторону руками. Один из них, — коренастый пожилой мужик, — жестом осадив остальных, побежал вслед за начальством. Нагнав Лепешкина, он громко, явно с расчетом на Бера, произнес: