I
«Господину аббату Жозье, Бюи-ла-Дам (Уаза).
Париж, 11 января.
Дорогой господин аббат!
Я хотел бы полностью оправдать Вашу уверенность во мне. Но, увы, не могу сообщить Вам о состоянии моего духа тех хороших вестей, которых Вы ожидаете. Первый триместр был нелегким. Я до сих пор чувствую себя в Париже чужим, все здесь для меня ново.
Как бы то ни было, теперь уклад моей жизни окончательно определился: кроме подготовительного курса при Медицинской школе, я посещаю лекции в Сорбонне, на Факультете естественных наук; таким образом, уже несколько недель я почти все время провожу в Латинском квартале. (Пусть это Вас не тревожит, дорогой господин Жозье; я был бесконечно £ронут Вашим последним письмом, в котором Вы даете мне на этот счет дружеские советы. Можете быть совершенно спокойны, у меня, слава богу, достаточно твердости, чтобы устоять перед соблазнами, которые Вы имеете в виду; к тому же Вы, очевидно, не забыли, какое глубокое и чистое чувство я увез с собой из Бюи, как дороги мне мои упования: в них – вся моя жизнь, моя опора.)
Естественные науки отнимают у меня все свободное время; но они необходимы для изучения медицины, и трудно передать, насколько они захватывают меня. Впрочем, я не представляю себе, чем бы я еще мог заполнить свой досуг. Вы, очевидно, знаете, что мой отец недавно получил звание профессора; он и без того был очень занят, а преподавание и вовсе лишило его возможности уделять мне внимание.
Вам, конечно, приятно будет узнать, что я познакомился с одним молодым священником из Швейцарии по фамилии Шерц; он готовится преподавать естественную историю у себя на родине и приехал в Париж, чтобы получить здесь ученую степень. Шерц страстно увлекается биологией, мы работаем рядом в лаборатории, и он мне во многом помогает. Занятия поглощают меня целиком; я еще не могу разобраться в своих ощущениях, но от некоторых предметов прихожу в совершенный восторг: мне кажется, что нельзя не испытывать чувства пьянящей радости от этого приобщения к науке, когда впервые начинаешь постигать некоторые из ее великих законов, которым повинуется все многообразие мира!
Следуя Вашим советам, я стараюсь проникнуться духом законов, управляющих вселенной, и тем самым прославить божественный промысел. Но Вы даже представить себе не можете, как не хватает мне Вашего заразительного оптимизма. Думаю, что дружба с аббатом Шерцем будет для меня полезна в этом отношении. Его врожденная веселость, его трудолюбие свидетельствуют о непоколебимой вере; его поддержка, надеюсь, поможет мне преодолеть мои душевные колебания. Я жажду этого, ибо за последнее время мне пришлось пережить немало тяжелых минут…
Простите меня, если я вновь огорчил Вас, дорогой господин аббат, и примите уверения в моем уважении и горячей привязанности.
II
Столовая в доме доктора Баруа.
Обед только что закончился.
Доктор (вставая из-за стола). Прошу прощения, господин Шерц.
Аббат и Жан встают.
Я должен быть в Пасси к девяти часам, меня ждет больной… Жаль, что не могу провести этот вечер в вашем обществе. Я был очень рад с вами познакомиться… Доброй ночи, мой мальчик. До нового свидания, господин Шерц… (С улыбкой.) И, клянусь вам, я твердо верю: сначала надо действовать и лишь затем размышлять; нынешняя же молодежь слишком много размышляет и размышляет плохо, ибо она бездействует…
Комната Жана.
Аббат сидит в низком кресле, положив ногу на ногу, опершись о подлокотники, опустив подбородок на сплетенные пальцы.
Аббату Шерцу тридцать один год.
У него плоская длинная фигура, затянутая в сутану. Большие мускулистые руки, размеренные движения.
Крупное, худощавое, бледное лицо. Черные, уже поредевшие, зачесанные назад волосы подчеркивают покатость лба. Бритое лицо кажется еще более гладким из-за почти полного отсутствия бровей. Прямые, нависшие надбровья бросают тени на удивительно ясные зеленовато-серые глаза, окаймленные черными ресницами. От длинного носа ко рту бегут две бороздки. Губы тонкие; временами они становятся бескровными, застывшими.
Серьезный, располагающий к себе вид, речь неторопливая, резкая; голос слегка гнусавый. Говорит длинными фразами, применяя малоупотребительные выражения; кажется, будто он мысленно переводит на французский язык то, что хочет сказать.
Жан, сидя на письменном столе, курит, болтая ногами.
Жан. Мне это приятно слышать. Я очень люблю отца… (С улыбкой.) Вы не поверите, как долго я его боялся.
Шерц. Не может быть!
Жан. Он наводил на меня страх. По-настоящему я узнал его лишь за последние несколько месяцев, с тех пор, как живу у него… Да, такая профессия, как у отца, облагораживает человека!
Шерц. Чтобы достичь такого душевного богатства, одной профессии мало! Иначе все врачи…
Жан. Несомненно; я допускаю, что у моего отца была к этому природная склонность.
Я хотел сказать… что он не ищет опоры в религии.
Шерц (с неожиданным интересом). В самом деле?… Я так и думал.
Жан. Да… Отец вырос в очень набожной католической семье и получил глубоко религиозное воспитание. Однако, я думаю, он уже много лет не был в церкви.
Шерц. И уже много лет не верует в бога?
Жан. Отец никогда не говорит со мной о религии… Полагаю, что он не верует. Есть неуловимые признаки, которые не обманывают… К тому же…
Жан на мгновенье задумывается, устремив взгляд на аббата; затем, соскочив со стола, нерешительным шагом идет через комнату, закуривает папиросу и тяжело опускается на кожаный диван, напротив аббата.
Шерц. К тому же?
Жан (после недолгого колебания). Я хотел сказать, что профессия отца в конечном счете весьма опасна для религии…
Шерц делает удивленный жест.
Ведь приходится работать в больницах… Подумайте, какие могут быть взгляды у человека, который всю свою жизнь, каждый день сталкивается с людскими страданиями? Что ж он может думать о боге?
Шерц не отвечает.
Вы возмущены моими словами?
Шерц. Нисколько. Мне очень любопытно. Это все тот же древний протест, порождаемый злом.
Жан. Грозный протест!
Шерц (флегматично). Весьма грозный.
Жан. И наши богословы до сих пор так и не опровергли его…
Шерц. Не опровергли.
Жан. Вы это признаете?
Шерц (с улыбкой). Не могу не признать.
Жан молча курит. Затем внезапно швыряет папиросу и смотрит аббату прямо в лицо.
Жан. Вы первый священник, от которого я слышу такие слова…
Шерц. А раньше вы достаточно ясно ставили этот вопрос?
Жан. Не раз!
Шерц. И что же?
Жан. Каждый отвечал, как мог… Что я слишком впечатлителен… Что во мне возмутилась гордыня… Что зло есть условие добра… Что через испытания человек приходит к совершенству… Что со времени первородного греха зло угодно богу, и потому оно должно быть угодно нам…
Шерц (улыбаясь). И что же?
Жан (пожимая плечами). Пустые слова… Легковесные доводы…
Шерц бросает острый взгляд на Жана; выражение его лица меняется, становится серьезным; он старается не поднимать глаз.
Прежде всего сталкиваешься с таким софизмом: мне силятся доказать могущество и милосердие бога, расхваливая царящий в мире порядок; но как только я возражаю, что порядок этот далек от совершенства, говорят, будто я не имею права судить о нем именно потому, что он – творение господа… (Делает несколько шагов по комнате, повышает голос.) И в результате оба положения остаются непримиримыми: с одной стороны мне говорят, что бог – само воплощение совершенства, с другой, что этот несовершенный мир – его творение!