— Кабы пьян не был!

— Может, ему? — И Одынец лукаво мигнул на Ходзевича, все время сидевшего молча.

— Оставьте его! — ответил Свежинский. — Вы лучше покажите, где нам лечь. Ведь он чуть свет встрепенется.

— А тут мы вас и положим! Гей, Антусь, Петрик!

Вошли два пахолика и стали устраивать на полу постели, а через час все спали, оглашая комнатку храпом.

И снова, едва рассвело, Ходзевич был уже на ногах и торопил с отъездом. Еще солнце не поднялось и было сумрачно, когда они выехали из Можайска.

— Куда же мы? — спросил Свежинский.

— А прямо к тому монастырю, о котором Млоцкий рассказывал, а с него и начнем по лесу шарить. Я знаю манеру шишей. У них здесь где-нибудь притон есть, и в нем они Ольгу держат, потому что куда ее деть?

— Пожалуй, ты прав, — согласился Свежинский. — Ну, с Богом!

Они прибавили рыси. Темный лес окружил их со всех сторон. Два раза они останавливались отдохнуть и закусить и к вечеру подъехали к монастырю. Его развалины представляли тяжелое зрелище.

— Бррр… — сказал Свежинский. — Так и думается, что тут все привидения. Ишь!

Мимо них юркнула летучая мышь. Застонал и заплакал филин.

— Ну, здесь и переночуем! — решил Ходзевич, слезая с коня. — А потом авось и найдем Ольгу среди проклятых шишей.

Увы, эта первая попытка Ходзевича возвращения себе любимой княжны обошлась ему дорого: он сам попал в руки страшных шишей.

«Шиши» вначале было прозвищем обидным, но спустя немного стало грозным именем для поляков. Разоренные крестьяне, тягловые мужики, люди служилые, посадские, мещане, нередко дети боярские и дворянские собирались в отряды и вели партизанскую войну. Почти все они были обижены поляками и казаками, обижены смертельно, и смертельной враждой горели их сердца. Не зная устали, они шныряли здесь и там, отбивали обозы, нападали на малые отряды, и их жестокость не уступала польской.

Между ними было немало прославленных имен: так, в Юрьево-Польском уезде славился Федька Красной, в Решме — Григорий Лапша; немало страха нагнали Ивашка Кувшинников, Федор Наговицын, Илейка Деньгин, за головы которых поляки обещали и пять, и десять, и пятнадцать тысяч злотых, но в последнее время едва ли не затмила их славу шайка князя Теряева-Распояхина. Полякам еще не было известно имя князя, но его шайку они быстро отличили от прочих по качеству оружия, по быстроте натиска, по безумной отваге и, главное, по жестокости.

Словно демон обуял князя Теряева. Месть, месть и месть — и ничего, кроме этого чувства, не знало его сердце, в глубине тая смутную надежду найти Ольгу. Он мстил полякам за нее, за свои раны и за тот долгий обман, из-за которого он был изменником своей родине. Когда он увидел, что сделали поляки на Руси, его сердце готово было разорваться от тоски и стыда.

«И я дружил с ними!» — повторял он про себя со стоном, и теперь адская злоба на них закалила его сердце.

Как дикий вепрь, носился он по всей Руси, ища Ольгу, везде узнавая про нее и в то же время мстя полякам. Под Смоленском он навел на них панический ужас, был под самой Москвой у Можайска, уходил ко Пскову, и везде оплошавшие поляки попадали в его руки. Князь был крут и скор на расправу, не зная пощады. Ни один поляк не ушел от него живым, и даже близкий ему Антон крестился, когда слышал короткий, но ясный приказ: «На кол!»; и где бы Теряев ни был, позади него, как страшный след, оставались скорченные фигуры посаженных на кол поляков.

Князь словно закалился в жестокости, и его сердце не знало ни пощады, ни жалости. Люди любили его, как отца, и слепо шли за ним, куда бы он ни вел их.

Недалеко от того места, где остановился Ходзевич, князь Теряев-Распояхин временно разбил свой стан в лесу, на поляне. Его люди уже спали, сытно поужинав. Князь обходил посты, чтобы тоже лечь отдохнуть, и сказал своему наперснику Антону:

— Пусть в Москве бояре выбрали Владислава и замирились. Но не всей землей они это сделали, да и мне не по нутру. Опять, чай, и ты слышал, что ляхи в Можайске творят, а теперь еще им города на откуп отдали, так они там что хищные звери. Нешто можно терпеть такое?

— Так оно, так, господин, — начал Антон, — а коли и на Москве…

— Оставь! — нетерпеливо перебил его князь. — Да если вся Русь станет крест целовать этому схизматику, я один отрекусь и, пока жив буду, не пойду к ним для крестного целования. Ты откуда?

Пред князем выросла фигурка юркого Еремки.

— А на разведку ходил, — ответил он, — так вот…

— Поляки? — быстро спросил князь.

— Они!

— Много? Далеко отсюда? Сколько?

— Туточка недалече. Монастырь был, так в ем спят теперя. Я посчитал — коней сорок, не боле.

— Сорок коней? Хорошо! Дорогу знаешь?

— А то как же!

Теряев тихо засмеялся; его глаза сверкнули, как у волка.

— Антон, — сказал он, — буди тридцать человек. Скорее! Я уйду, а ты с остальными останься.

Антон отошел в сторону.

— Еще что узнал? — спросил Теряев.

— Шиши тут есть тоже, — сказал Еремка.

— С кем?

— С Лапшой.

Князь кивнул головой.

В темноте послышалась возня, лязг оружия, тяжелые шаги, и пред князем вырисовалась темная масса.

— Огня! — приказал Теряев.

Зажгли лучины; Антон взял пучок их в руку и пошел рядом с князем. Теряев осмотрел каждого отдельно, а потом сказал:

— Ружей не надо, оставьте, ножны от мечей — тоже-только стук будет. Возьмите каждый меч в руку, нож за пояс. Готово? Ну, с Богом! Еремка, веди!

Отряд тихо двинулся, идя гуськом.

Вскоре слева от него стал медленно выплывать на небо полумесяц и бросил бледный свет на верхушки деревьев.

— Далеко? — спросил Еремку князь.

— С полчаса времени! — ответил Еремка.

Они медленно, осторожно продвигались вперед, словно волки к овцам.

Ходзевич со Свежинским в это время спали, налившись русским медом; жолнеры, тоже изрядно выпив, следовали примеру своего начальства. Только пахолик Ходзевича, Казимир, полудремал у коновязи на дворе. И Ходзевич, и жолнеры расположились в церкви, пьяный Свежинский во весь рост вытянулся на плащанице[28], Ходзевич лежал подле него, положив под себя большую икону.

Вдруг крики ужаса и стоны разбудили их. Они вскочили, ничего не видя. В темноте происходила какая-то сумятица, были слышны удары мечей и крики.

— Матка Бозка! Смилуйся! В бой! — кричали поляки.

— С нами Бог! Бей их, собак! — слышалось в ответ.

— Напали! — хватая саблю, сказал Свежинский.

— Верно, шиши! — ответил Ходзевич. — Иди к выходу! Руби!

Плотно прижавшись друг к другу, они двинулись к выходу, беспорядочно в темноте махая мечами. Светлое пятно лунной ночи показывало им выход. Несколько фигур мелькнуло мимо них.

— Нам не справиться, — сказал Свежинский Ходзевичу, — как выйдем, сейчас на конь!

— Ладно!

Они вышли. Лунный свет заливал теперь монастырский двор и освещал сумятицу. Кони ржали и носились по двору. Несколько человек ожесточенно рубились. Какой-то жолнер вскочил на лошадь и быстро помчался прочь.

— Бежим! — крикнул Свежинский и бросился к коню.

Ходзевич побежал за ним, как вдруг в эту минуту пред ним выросла фигура Теряева. Ходзевич не узнал его, но князь узнал сразу, и его сердце охватила безумная радость.

— Сдавайся! — закричал он. Ходзевич вместо ответа отмахнулся саблей, но Теряев быстро отбил удар и занес свой меч над его головой, но тотчас раздумал и закричал: — Гей!.. В плен!

Шиши бросились сзади на Ходзевича, и через мгновение он лежал перевязанный веревками.

Тем временем Свежинский сломя голову мчался к Можайску. По дороге к нему пристали трое жолнеров и Казимир.

— Шиши! — сказал в ужасе один из них.

— Кто бы подумал! Вот и мирись с русскими! — сказал другой.

— Моего господина взяли! — плача, объявил Казимир.

Свежинский ударил лошадь и помчался еще быстрее.

Между тем Теряев оглядел монастырский двор. В это время к нему подошел Еремка; в его руках дымился кровью длинный поясной нож.