Он был совершенно равнодушен к комфорту жилища, к одежде и всему тому, что относится к бытовой стороне жизни. В повседневной жизни все это мало интересовало его. Более того, он был крайне беспечен и очень мало заботился о своем личном и семейном благосостоянии. Его вполне устраивала маленькая комната в большой коммунальной квартире, бедная обстановка, непритязательная одежда и еда. А ведь многие его коллеги к тому времени уже обзавелись отдельными квартирами, престижным декором, дорогой импортной аппаратурой и даже машинами. Ему все это, кроме, пожалуй, аппаратуры, было не нужно.

Зато в его семейный дом, состоящий из одной комнатенки, мог зайти каждый, подчас, даже малознакомый или незнакомый вовсе. Приходили в любое время дня и ночи, приезжали из разных городов и весей, оставались отдохнуть, перекусить, переночевать. А к тому же еще и поиграть, и послушать новые записи, и попить пивка или чего-нибудь покрепче. Всех приветливо и радушно принимала его жена Наташа. Десять лет такой беспокойной, неудобной и необеспеченной жизни, наверное, вынесла бы не каждая женщина. Наташа проявила много доброты, терпения, понимания. И не будем судить ее за то, что она устала, где-то сломалась и не донесла свой крест до конца.

Вот и подошло к концу мое грустное повествование. Все это я писала не по своей инициативе, а по просьбе друзей Миши, задумавших книгу о Майке и группе «Зоопарк».

Я еще не знаю, увидят ли мои записки свет и даже не знаю, хочу ли я этого. Я не знаю, как отнесся бы ко всей этой затее Миша. Я не знаю, будет ли это кому-нибудь интересно. И вообще я не знаю, зачем и для кого я все это писала.

Наверное, я это делала прежде всего для себя. Смерть Миши была для меня столь внезапной и трагичной, ударила так больно, что мне обязательно нужно было что-нибудь делать, во что-то погрузиться с головой. Я ухватилась за эти воспоминания, как за спасательный круг. Рассматривая фотографии и рисунки, читая сохранившиеся у нас письма и записки, я все время разговаривала со своим сыном; он был со мной и, как когда-то, моим. Я много думала о его судьбе, многое переосмыслила и поняла по-другому.

Сейчас меня больше всего волнует и не дает покоя мысль, как же я, будучи не самой плохой матерью, так любя его и заботясь о нем, не сумела его понять. Создав в своем воображении некий стереотип благополучного, шагающего вперед советского юноши с высшим образованием, я не смогла отойти от этого стереотипа. Здесь проявился прямо какой-то снобизм, в общем-то совершенно для меня нехарактерный.

Я не поняла, что Миша не был «как все», я не поняла его крайней нетерпимости к любому давлению, а его увлечение рок - музыкой считала временным, ненужным и несерьезным занятием. Я молила всех богов, чтобы они вернули сына на путь праведный, тогда как избранный им путь был целью и содержанием его жизни.

А теперь я казню себя за то, что не сумела понять его, вникнуть в его творчество и поддержать на таком тернистом и трудном пути музыканта.

Быть может, я все это несколько преувеличиваю, и сам Миша отнюдь не нуждался ни в нашем понимании и одобрении, ни в нашей поддержке - для этого у него было достаточно друзей, единомышленников, поклонников. Но мне от этого не легче. Извечная тема «отцов и детей» не миновала и нас.

В своих записках я рассказала о детстве и юности Миши: о его семье, учебе, увлечениях, главных событиях, друзьях. Но я ничего не сказала о главном - о его творчестве. А перефразируя известного поэта, он был музыкант - тем и интересен. Но сделать это - не в моих возможностях, не в моей компетенции. Я надеюсь, что это профессионально и интересно сделает кто-то из друзей.

А посвящаю я свой труд моему внуку и сыну Миши - Жене. Может быть, ему будет интересно прочитать о том, как его папа был маленьким.

Я был там, я был здесь, я был везде, я все видел, но ничего не запомнил. Но многое забыл. У меня был дырокол и медленносшиватель. Обычно я пользовался ими днем, после приема у мозамбикского посла. Они возвращали мне мое душевное равновесие.

Я видел его, я видел ее, я видел почти всех, но я не видел себя. И все потому, что у меня нет зеркала. Я не держу его, поскольку оно имеет обыкновение мешать моим утренним мыслям. Зато у меня есть лужа ананасового сока. Она лежит у меня в холодильнике рядом со Справочником Начинающего Крамолова. Это моя любимая книга. Правда, я ее ни разу не читал, но она мне все равно нравится. Я хочу сохранить ее для моих будущих детей, если, конечно, им когда-нибудь заблагорассудится появиться на свет.

Так вот, у меня нет зеркала. А еще у меня нет кота, которого зовут Плутарх. Этот кот, старый, седой, толстый и ленивый, а питается он комарами. У него римский нос и голубые глаза. Осенью он линяет, сбрасывает рога и погружается в спячку. Зато летом он почти не спит и целыми днями пропадает в радиомагазине: он спекулянт. Я терпеть не могу спекулянтов, но кота Плутарха люблю: он хороший. Очень жаль, что у меня его нет.

Из моего окна виден натюрморт. Да, да, натюрморт в полном смысле этого слова: на соседней крыше вот уже месяц лежит дохлый слон.

Я читал, что никто не знает, куда идут умирать слоны. Так вот знайте, что слоны идут умирать на мою соседнюю крышу. За умеренную плату могу сообщить вам адрес.

Пожалуй, пора готовить ужин и идти на прогулку. Почему ужин? Потому, что сейчас утро, а вечером я не успел перекусить. Сейчас мне ужасно хочется курить, а не в моих правилах курить натощак. Это чрезвычайно вредно для здоровья. А здоровье - это чертовски важная штука, которая нужна мне для того, чтобы дожить до ста тридцати двух лет. Зачем мне это нужно? Для того, чтобы пережить мозамбикского посла. Он мне смертельно надоел, и на склоне лет мне будет приятно каждый вторник посиживать на его могиле. Сейчас, с вашего позволения, я заварю себе чашечку молока.

Вы умеете заваривать себе молоко? Нет? Напрасно. Я умею, но это мой тайный секрет, и я, пожалуй, унесу его с собой в могилу. Но это будет не скоро, я надеюсь. Лет эдак через сто - сто двенадцать.

А еще я хочу достать бомбардировщик. Я бы поставил его в лесу и сделал бы внутри ночной бар. А в топливных баках я бы солил огурцы и мариновал помидоры. Правда, я не умею этого делать, но я бы кого-нибудь нанял. Этого человека звали бы Симпсон, он был бы уроженцем штата Северная Каролина, отставным офицером флота и любителем покера. Мы играли бы с ним в покер, а иногда в канасту, днем бы он солил огурцы и мариновал помидоры, а вечером мы сидели бы с ним в ночном баре и смотрели бы по телевизору хоккей, детективы и эстрадные программы. Ночной бар - это очень полезная вещь, особенно если про него никто не знает.

А если в бомбардировщике что-нибудь начало бы взрываться, то мы бы спустились в бомбоубежище. Там тихо, светло и печально. Но, впрочем, лучше бы там было громко, темно и весело. И это было бы вовсе не бомбоубежище, а ночной бар, но про ночной бар я вам, кажется, уже рассказывал.

А еще мне нужен грохот. Я сбился с ног, разыскивая его по магазинам. Его нигде нет, а промышленность, кажется, его не выпускает. Вы не знаете, где можно достать грохот? Что я с ним буду делать? О?! Я буду его хранить и лелеять. А включать я его буду только по субботним вечерам, чтобы дома не было так тихо и чтобы мне не приходилось опять напиваться.

Я не люблю напиваться, потому что утром следующего дня чувствуешь себя теплым и глупым, и приходится опять заваривать себе молоко, а это очень длительная и трудоемкая процедура, и каждый раз она меня угнетает. Угнетает настолько, что мне хочется все бросить и улететь в Бичкрафтсити.

Бичкрафтсити - это город, в котором я родился во второй раз. Там светит солнце и царит Сухой Закон. Там живут люди и муравьеды. Муравьеды едят муравьев и комаров, и поэтому там не бывает дезинтерии. А иногда там, все-таки, идет дождик, вы знаете, дождик, как рука моей женщины. Наверное, вы ее не знаете. Ее зовут Анастасия, и она еще жива, но скоро она умрет. Я думаю, тогда я тоже умру. Но я умру не скоро: лет через сто - сто двенадцать. Я пойду умирать на крышу соседнего дома; я очень люблю слонов, точнее, не слонов, а слоников - я их люблю не меньше, чем кота Плутарха, но он все же лучше. Он мне чем- то ближе.