Как-то постепенно скромная сторожка превратилась в его офис - здесь он назначал деловые свидания, неделовые тоже случались здесь, принимал иногородних гостей, а также поклонников и поклонниц его творчества, которые порой досаждали ему, и он не хотел, чтобы они беспокоили его дома, здесь он работал - писал, читал, приносил сюда гитару, маленький переносной телевизор и радиоприемник, короче говоря, он обжился здесь и вполне благоустроил свое рабочее место.

Он бывал на службе раз в трое суток - обычный режим для работы такого рода - и не уставал от однообразия, более того, он очень добросовестно относился к своим обязанностям сторожа, даже один раз пойман вора. Вор залез, правда, не в мастерские, а в техникум, что находился по-соседству. Это заведение, по счастливому стечению обстоятельств, сторожил старый друг Майка - Сева Гаккель. Однажды, во время обхода, Сева обнаружил следы взлома на дверях медицинского кабинета и тут же поднял тревогу. Вор, который еще находился где-то поблизости, вместо того, чтобы дать тягу по набережной, зачем-то перемахнул через забор и оказался на территории Майка. Но Сева был сметлив и, позвонив в милицию, решил подстраховать товарища и позвонил также в деревообделочные мастерские Майк очень обрадовался позднему звонку друга и, побеседовав с Севой о том, о сем, вышел на подведомственную ему территорию, где с помощью подоспевших стражей порядка и задержал преступника, ошалело бродившего между штабелями досок и бревен в поисках выхода.

Он вышел из трамвая на «Горьковской» и пошел неторопливо по улице Куйбышева в сторону Невки. Вокруг по-прежнему было пустынно, под ногами приятно скрипел снег, но в голове уже появилась ясность, в душе - бодрость, вырисовывались уже планы на сегодняшний день - короткий и прекрасный зимний питерский день.

Майк жил теперь на Волоколамской улице в комнате, принадлежащей его жене Наташе. Комната была шикарная - длинная, узкая, на последнем этаже огромного старого дома, в классической коммунальной квартире. Становым хребтом квартиры служил длинный прямой коридор, начинавшийся от входной двери и упиравшийся в кухню, которая служила жильцам этого удивительного места в зависимости от обстоятельств то гостиной, то холлом, залом заседаний, распивочной, столовой, детской площадкой, предбанником, прачечной, складом… Да что говорить - большинство горожан прекрасно представляют себе все возможности и функциональные особенности коммунальной кухни. Комнаты располагались по правую, если смотреть из кухни, сторону коридора, а левая сторона сияла окнами, из которых открывался чудный вид на железное неровное поле крыш, уходящее до горизонта. Там и сям из бугристой поверхности торчали трубы котельных и заводов, которые непрестанно дымили, коптили и распространяли гарь и зловоние. Но индустриальные запахи не досаждали жильцам квартиры N - они были блокированы кондитерской фабрикой, которая стояла прямо рядом с их домом, и в коридоре, на лестнице, в окрестных дворах преобладал устойчивый, сразу узнаваемый и пробуждающий ностальгические чувства по ушедшему детству, по семейным тихим праздникам и ноябрьским демонстрациям, запах какао и ванили.

Майк сразу поладил с соседями. Надо сказать, что в принципе, жители коммуналок делятся на две категории - пьющие и непьющие. И редко случается, что они живут одним лагерем - чаще это обособленные группировки, пребывающие постоянно в состоянии холодной или горячей (тут уж как повезет) войны. В квартире N холод отношений был смягчен, а пожар притушен с появлением в ней Майка. Непьющих аборигенов очаровала его интеллигентность, здравомыслие и порядочность, а пьющая часть общества тоже видела в нем своего братка, поскольку к нему сразу же начали ходить гости с характерно позвякивающими сумками.

Он возвращался домой рано утром - смена заканчивалась в восемь. На трамвае до Лиговки, минуя Московский вокзал, выходил на Разъезжей и углублялся в переулки, в проходные дворы, шел мимо красивого когда-то дома с каменными головами лошадей на фасаде (теперь здесь находилась живодерня), входил в темную днем и ночью подворотню, направо - в узкий, изломанный подъезд, и в крохотном неуютном лифте, по счастью работающем, поднимался к себе на седьмой этаж.

Он садился на зеленый узкий диван, выменянный им у Рыбы на пластинку «Хэрригейнз», распечатывал свежую пачку «Беломора», протянув руку, включал магнитофон - старенькую «Орбиту», купленную за гроши на службе у случайного алкаша, не вставая, брал с полки книгу и выстраивал вокруг себя стены из Чака Берри и Керуака, из Тургенева и «Роллинг Стоунз».

В тесноте его комнаты была масса плюсов - не вставая с дивана, он имел возможность проделывать массу дел: включать и выключать телевизор, стоящий на обеденном столе, обедать, завтракать и ужинать, выпивать-закусывать, копаться в книгах и пластинках, печатать на машинке…

Но все это можно было проделывать при условии, что он home alone, что случалось год от года все реже и реже. Нельзя сказать, что количество друзей у него росло быстро, - в основном оставался старый круг испытанных и проверенных в радостях и передрягах, голоде и застольях любимых людей. Но просто знакомых, желающих поболтать с ним и выпить рюмку-другую водки или кружечку пива, становилось больше и больше, буквально, с каждым днем..

По раскаленному шоссе, там, где оно огибает город Калинин (в прошлом и нынешнем - Тверь), в полдень жаркого июля 198… года, автоматически переставляя ноги и обливаясь потом, двигалась в сторону Ленинграда странная пара. Два человека неопределенного возраста шли молча, часто оглядываясь и вздыхая, лица их были покрыты слоем серой пыли и имели отрешенное выражение с оттенком безысходности, какое бывает у солдат, стоящих в каком-нибудь почетном карауле, или у официантов, ожидающих, когда клиент произведет проверку принесенного счета.

На этом участке шоссе, примерно на протяжении километров сорока, нет ни единого населенного пункта, и решительно было непонятно, откуда и куда направлялись эти странные пешеходы - одеты они были явно не по-дорожному: первый и, видимо, старший, что явствовало из более уверенной его походки и осанки, был маленького роста, в черной выглаженной рубашке с отложным воротничком, в черном же галстуке-бабочке, черных брюках и в каких-то старомодных бальных штиблетах; а второй - высокий, тощий, с длинными жидкими волосами и с одним глазом почему-то больше другого, выглядел совсем уже по-дурацки - белая, страшно грязная рубашка, замшевая жилетка, широченные яркие желтые штаны, тоже изрядно пострадавшие от дорожной пыли, и старые, видимо, белые когда-то кеды.

Багажа, как такового, эти господа тоже, собственно, не имели - трудно назвать багажом пустой полиэтиленовый пакет, зажатый у тощего в кулаке, и бутылку из-под «столичной», которую зачем-то тащил с собой маленький человечек, одетый в черное.

- Ох, скорее бы, - с натугой произносил тощий.

- Что?

- Воды…

Одетый в черное промолчал. Глаза его скрывались за огромными каплевидными черными очками, но даже сквозь них мелькнула молния презрения к такой явной слабости и нетерпеливости попутчика. Сам он пить хотел мучительно. Пустая бутылка в руке притягивала взгляд и требовались усилия, чтобы не смотреть на нее, ибо один вид водочной бутылки мгновенно вызывал сладостные, чудесные воспоминания о недавних радостях, что пропорционально усугубляло тяжесть настоящего момента. А тут еще попутчик, которого он знал уже довольно много лет и все это время был с ним в весьма теплых дружеских отношениях, проявлял себя как редкостный зануда - раз двадцать уже начинал бормотать о каких-то электричках, поездах и бубнил: «Майк, Майк, поехали по железной дороге, я хочу быстрее, хочу того, хочу сего..».

Идея ехать «стопом» из Москвы в Ленинград принадлежала Майку. В столице они, наконец-то, достигли счастливого состояния полной оторванности от всяких социально-экономических структур - деньги у них кончились, и это было приятно. Только в двух случаях удается достигнуть полного освобождения от экономической зависимости - либо, когда денег очень, очень- очень много, либо, когда их вообще нет. Третьего не дано.