Благодаря такому уходу больной несколько успокоился и заснул глубоким сном.

Через четверть часа после этого давно ожидаемая лодка приплыла к берегу. Браун и Вильсон при помощи Ассовума перенесли оттуда труп Алапаги на берег и положили его около громадного дуба.

- А где вы думаете рыть могилу? - спросил Мулине, подходя к вновь прибывшим.

Ассовум, услыхав это, отвел Брауна за руку в сторону шагов на сто, поближе к своему жилищу, построенному по индейскому обычаю из кусков древесной коры и крытому звериными шкурами.

Тут как раз находился индейский могильный курган, каких много можно встретить и по сие время в наиболее отдаленных частях Северной Америки.

- Пусть нежный цветок лугов, - сказал он, указывая на курган, - покоится здесь! В этом кургане немало моих братьев-краснокожих. Среди них найдет себе успокоение и Алапага. Они умерли, наказанные Великим Духом за междоусобную распрю, и их пепел зарыт под этим холмом.

Белые, конечно, не стали препятствовать желанию Ассовума, и Браун с Вильсоном тотчас же принялись копать глубокую яму, которая должна была стать последним жилищем бедной Алапаги. Затем они принесли ящик, вроде гроба, заготовленный еще вчера, и собирались положить туда тело. Ассовум, однако, не соглашался на подобное погребение. Он поспешил принести из вигвама несколько высушенных шкур, бережно обвязал ими Алапагу, и тогда только, с помощью Брауна, уложил тело жены в гроб.

Тем временем другие, тоже желая чем-нибудь помочь при похоронах, сбегали в дом за гвоздями и молотком и хотели заколотить крышку гроба, но краснокожий опять воспротивился, сам обвязал гроб и крышку крепким лассо и сам опустил гроб в могилу.

Тогда из дома вышел Роусон, он был готов приступить к исполнению обязанностей священника. Ассовум и тут хотел было воспротивиться желанию белого, но, вспомнив, вероятно, о том, что жена его при жизни приняла и полюбила христианскую религию, только безнадежно махнул рукой и, отходя в сторону, опустился у края могилы, закрыл лицо руками и зарыдал.

Сильный в перенесении всяких невзгод и заслуживший уважение и удивление в своих подвигах, он не меньше заслуживал сочувствия и в своем горе. Краснокожий с грустью понял, что он утерял со смертью этого дорогого ему существа, скрасившего своей любовью всю его печальную, полную опасности и лишений жизнь.

Методист с неподражаемым спокойствием начал надгробную речь об этой женщине, которую недавно убил собственными руками. Он восхвалял добродетели умершей, от тьмы языческой религии обратившейся к свету христианства; напомнил слушателям о ее почтительности и уважении к мужу, о ее добром, незлобивом отношении к окружающим и ее трудолюбии, набожности и просил Бога простить грешницу, кровь которой в минуту гнева он допустил пролиться за что-то; просил и забвения убийце.

Роусон только что кончил свое надгробное слово, как с ужасом попятился перед выросшей перед ним фигурой краснокожего, который, одной рукой сжимая томагавк жены, а другой указывая на него, произнес:

- Белый! Зачем ты просишь Алапаге помилования у своего Бога? Алапага уклонилась от веры предков и за то наказана Великим Духом!

Роусок хотел было возражать, но краснокожий одним взглядом охладил его порыв.

- Ты еще просишь о прощении убийцы. Так знай, я всю жизнь свою отдам теперь на разыскание его. Я не успокоюсь до тех пор, пока он не будет достойно наказан. Великий Дух слышал мою клятву мщения на трупе жены и поможет мне. Если я умру, не исполнив ее, он не примет меня к себе как честного мужа. Нет пощады гнусному убийце, отнявшему у Ассовума его сокровище!

Роусон, все время пытавшийся что-то сказать, воздел руки к небу, произнося:

- Боже, прости необдуманные слова мщения, произнесенные этим человеком в порыве гнева и отчаяния!

Присутствующие молча слушали речь проповедника, спор его с краснокожим и заключительные слова.

Ассовум не сказал более ни слова и опустился перед могилой на колени, предоставив белым покончить с последними церемониями похорон и засыпать могилу.

После этого большинство фермеров уехали по домам, у дома Гарпера остались только Вильсон и Баренс, решившие помочь Брауну в уходе за дядей. Роусон также собирался уехать, когда Браун подошел к нему, благодаря за присутствие на погребении индианки, и просил остаться, но методист отговорился тем, что у него много хлопот перед свадьбой. Затем он смиренно поклонился и, с напускным благочестием преклонив колена перед могилой убитой им женщины, отправился в путь.

Браун вернулся к печальным воспоминаниям о свадьбе Роусона и грустно смотрел вслед человеку, похитившему его счастье. Любимая девушка, жизнь которой рисовалась ему прежде в розовых красках, принадлежала теперь другому, с которым будет связана в скором времени неразрывными цепями. Только смерть сможет порвать эти цепи, скрепленные перед алтарем. Все было потеряно навсегда.

Браун молча пожал руку Ассовума, затем направился к постели больного дяди, а краснокожий остался у могилы жены строить над ней навес из древесной коры для защиты от непогоды.

Солнце уже спускалось к горизонту, когда индеец окончил свое занятие. Окинув еще раз взглядом сооружение, он наклонился к могиле и концом томагавка сделал отверстие в земле, как раз против того места, где находилась голова умершей.

- Зачем вы хотите переделывать могилу? - спросил Браун, вернувшийся сюда, чтобы предложить своему другу, не принимавшему пищи уже более суток, хоть немного подкрепить силы.

- Я только проделал отверстие, - отозвался индеец, - через которое душа Алапаги могла бы беспрепятственно вылетать из могилы и опять возвращаться туда, когда ей вздумается.

- Душа никогда не может возвратиться, дорогой друг! - печально сказал Браун. - Она улетела на небо и никогда не спустится больше на землю.

- О, мой друг ошибается! - возразил индеец. - Ведь у человека две души. Когда Ассовуму становится грустно по прежним местам и людям, его душа отправляется туда, к ним, как бы велико это расстояние ни было. Его душа уносится иногда к дверям вигвама, где он когда-то играл ребенком. Она видит там и своего дорогого отца, который учит маленького Ассовума стрелять из лука, и милую мать, кормящую его. Ассовум же в это время лежит здесь, в своем жилище, среди белых, далеко от тех мест, и дышит, и живет. Как бы он мог жить, если бы у него была только одна душа?

Браун не стал возражать, а принес индейцу съестного. Тот сложил еду у могилы и сам уселся тут же. Он развел огонь и всю ночь заботливо поддерживал его.

Белые, спавшие в хижине, всю ночь слышали мрачные песни молившегося на могиле жены краснокожего вождя.

Со времени убийства Алапаги прошло уже около двух недель, а ее гнусный убийца оставался еще неразысканным, несмотря на все старания Брауна, который после выздоровления своего дяди посвятил этому все свое время. Ассовум же мало помогал другу, все время проводя на могиле жены. Однако в одно прекрасное утро его не нашли на обычном месте, индеец скрылся, не предупредив никого, даже Брауна. Куда он отправился, никто не знал.

Окрестные фермеры, взволнованные двумя недавними убийствами и видя бессилие местных властей в деле отыскания и наказания убийц, решили, несмотря на первые неудачи, сами приняться за это и хоть как-нибудь да обезопасить жизнь свою и окружающих. Они сочли за лучшее почти все поголовно присоединиться к небольшой сначала партии Регуляторов и на ближайшую из суббот назначили общее собрание для обсуждения некоторых мер, в число которых входил допрос подозрительных личностей округа. Этим Регуляторы думали выяснить кое-что и, быть может, напасть на след убийц.

Помимо розыска убийц Гитзкота и Алапаги, фермеры надеялись, что при допросах этих лиц может обнаружиться и виновник или виновники постоянных за последнее время краж лошадей - обстоятельства, крайне беспокоившего колонистов, высоко ценивших своих действительно прекрасных и добытых путем долгих трудов и забот лошадей. Существовало подозрение, что виновники конокрадства и убийств одни и те же лица, от которых нужно, стало быть, избавиться, и чем скорее, тем лучше.