— Ну тогда беги за водкой, — подвел черту Радик. — Что еще нам остается в этой Богом забытой стране? Правильно, Тома?

— Ох, не знаю, не знаю. Не заводился бы ты сегодня…

— Ерунда. Надо ребятам приятеля помянуть. Лариска, ты чего такая белая стала? Вы что, такими друзьями с Кешкой были? Извини, конечно…

— Нет… Не друзьями. — Она почему-то посмотрела по сторонам. — Я боюсь… боюсь, что мы можем влипнуть в историю…

— Куда тебе влипать? Не суйся туда с этой сумкой, и все. Чего влипать-то и во что? Что там, кстати, у него? Давай посмотрим? Теперь-то уже все равно.

Лариса помедлила и ногой толкнула сумку к раскладушке Радика.

Алексей смотрел, как дрожащие короткие пальцы Радика не могут зацепить замок молнии, как он медленно тянет его. Сумка с тихим визгом разъехалась по полу, и оттуда выглянул белый полиэтиленовый пакет с каким-то обыкновенным рекламным рисунком. Вдруг Алексей почувствовал, что сейчас произойдет что-то такое, что изменит все его планы, потянется какая-то очередная тяжелая история, из которой он неизвестно как и когда выберется.

— Шмотки, что ли? — Радик запустил руку в пакет. Пошуршал там с деловитым и смешным своей серьезностью выражением, что-то ухватил и потянул наружу.

— Вот так-так, — выдохнула Тамара.

Радик держал в кулаке две пачки двадцатидолларовых купюр. Пачки были аккуратно, банковским способом запечатаны — два аккуратных кирпичика, очень на вид каких-то соблазнительных и легкомысленных.

— Просто кино. — Радик бросил пачки на раскладушку, снова запустил руку в пакет и начал вытаскивать оттуда новые и новые упаковки. Серо-зеленая горка на брезенте росла. Две пачки съехали на пол, и Тамара бережно подняла их стала разглядывать.

— Вроде настоящие. Сколько же здесь всего?

— Я так думаю, — Радик отпихнул ногой пустую съежившуюся сумку, — я так думаю, что как раз на два убийства здесь. Или еще на несколько. — Он обвел глазами небольшую компанию. — Что делать будем, братцы?

— Все.

Лариса, резко встав, нагнулась вперед — габариты кухни позволяли, не сходя с места, дотянуться до раскладушки — и резко сгребла всю кучу обратно в сумку. Завернув края пакета так, чтобы скрыть пачки долларов, она вжикнула молнией и забросила сумку на плечо.

— Тома, Радик. Никому ни звука об этом. Никому, если жить хотите. Это не шуточки. Кеша был человек темный. Я кое-что про него знаю. Так что — молчок. Я подумаю, что дальше делать.

— Ну-ну, — пропел Радик, не сводя глаз с сумки. — Ты хоть сообщишь, что надумала?

— Сообщу, сообщу. Надо выждать — это единственное, что мы можем сейчас умного придумать. Все, Леша. Поехали. Тома, проводи нас. Радик, не болей! Тома, — тихо заговорила она уже в прихожей. — Тома, я тебя прошу! Радик же неуправляемый. Это очень серьезно. Если Кешу убили — значит, ищут деньги. Ты понимаешь? На Кеше не остановятся… Не нужно никуда бежать. Нужно сидеть тихо и не рыпаться. Никто ничего не должен знать. Все, Томочка, мы побежали.

Они поцеловались, Тома крепко пожала Алексею руку, посмотрела ему в глаза: «Береги себя, Ларису держись, она не подведет».

Дверь захлопнулась, и они вышли на залитый огнями ночной уже Брайтон.

Глава 4

Клещ Брюс Макдональд считал себя лучшим в Бруклине. В отделе по борьбе с наркотиками, по определению, должны были работать самые лучшие, но Клещ оценивал коллег не очень высоко. Они были слишком просты для работы такого рода. Слишком прямолинейны, слишком принципиальны. Все это он нередко высказывал им вслух. Про себя же думал, что большинство из них просто непроходимые тупицы.

На борьбу с наркотиками приходили новые кадры, создавались и множились отделы, подразделения, выделялись новые помещения, порой с кучей прихлебал-бюрократов. Единственное, что Брюсу в этом процессе нравилось, — новые женщины. Они работали секретаршами в статистических отделах, в бухгалтерии, и он старался не пропустить ни одной из тех, которых считал достойными себя. В целом же раздувание штатов не приводило к позитивным результатам. Вся работа, казалось, делалась впустую, все усилия были тщетны. Полицейских убивали, калечили на облавах, подкупали, потом судили, на их место приходили новые, а оборот наркотиков в Нью-Йорке, что бы ни говорили городская администрация и газеты, не падал, а год от года рос, неторопливо, но неуклонно. Уж Клещ-то об этом знал все. Или почти все. И никакими телепередачами его было не убедить в том, что его работа приносит реальные плоды.

Скорее, она давала обратный результат. По его понятиям, нужно было стремиться к равновесию, к соглашению с крупными структурами наркобизнеса, а не к искоренению их. Последнее, по его мнению; было делом абсолютно невозможным. В свои тридцать восемь лет Клещ был достаточно образован, чтобы понимать, что в большом капиталистическом государстве, а тем более в таком, как США, население все равно будет изобретать для себя пути ухода от реальности, подсознательно ощущая ее жестокость и бессмысленность. Изучая историю вопроса, он много читал о России. Печальный опыт этой страны казался ему очень показательным. На своей родине он не встречался с прецедентами употребления зубной пасты, гуталина и других противоестественных для человеческого организма вещей. Странно — страна с такой богатейшей флорой, что там только ни растет, а галлюциногенные грибы, в массе своей, русские открыли для себя сравнительно недавно. Причем благодаря молодежи, с открытием «железного занавеса» пронюхавшей о грибах на Западе. Вот смех-то, ведь в Сибири уже не одну сотню лет ели мухоморы и псилоцибсодержащие грибы, что растут в лесах всего мира и никакому учету-контролю не поддаются.

России, конечно, далеко в смысле естественных психотропных средств до Южной Америки, но все же Господь ее не обидел. «Есть там, что съесть», — как пошучивал иногда Клещ. На худой конец, толченый мускатный орех, или кожицу арахиса, или листья гортензии в сигарете эти русские всегда могли бы себе позволить. Все их беды от необразованности.

Клещ считал себя лучшим еще и потому, что сознательно в целях повышения квалификации перепробовал почти все виды известных ему наркотиков — как естественные, так и полученные химическим путем, «химки». Выросший в консервативной бостонской семье профессора физики Дэвида Макдональда, он унаследовал от отца не то чтобы расизм, а легкий налет пренебрежения к черным, желтым, красным и прочим национальностям. Этот флер полупрезрения-полуиронии в отношениях с представителями южных и восточных рас окреп после того, как в Мексике он в первый раз блевал от пейота. Только глубоко невежественные люди могли получать удовольствие от подобной гадости. С другой стороны, в той же Мексике, комбинируя кактус Сан-Педро и семена «Монинг Глори», он однажды великолепно провел отпуск, общаясь только с пятнадцатилетним пареньком, не говорящим по-английски, не покидая хижины. Паренька он, как ему казалось, понимал превосходно, и отпуск показался одним длинным сказочным днем.

Ну и, конечно, прелести большого города — кокаин, героин, хэш, марихуана, большинство видов «кислоты» были оценены и изучены самым подробным образом. Любой офицер из его отдела мог, конечно, отличить «Золото Акапулько» от «Вьетнамской зеленой» или от афганской травки, но таких тонкостей, какие различал Клещ в составах разных видов кислоты, качестве героина или состоянии арестованного наркомана, не мог различить никто из его коллег. Клещ «колол» на допросах подозреваемых с такой легкостью и ловкостью, с какой черные пареньки сворачивали самокрутки в Сентрал-парке.

Но на допросах он бывал редко. Клещ не любил кабинетной работы, а коллеги не любили его за высокомерие, которое, как он ни маскировался, под внешним дружелюбием прорывалось иногда наружу в самых неподходящих случаях, особенно и чаще всего в присутствии женщин. Женщин Клещ обожал и конкуренции в этом виде спорта, как он сам характеризовал свои с женщинами отношения, не терпел. Прозвище свое он получил именно от пристрастия к работе оперативной — слежке, ведению объекта в самых отвратительных районах города, в самых вонючих и грязных трущобах, оказавшись в которых доблестные герои-полицейские брезгливо зажимали носы.