С этой стороны к Дому воинов княжич и его братья не подходили никогда. Была другая сторона -- от востока -- с широкой темной тропой, разбитой конскими копытами, с мягкими тропками заложных женщин[64], что прислуживали в Доме по особым дням. И на той стороне вились еще тайные тропки всего в змейку шириной, тропки, о которых не знал никто, кроме самых смелых лазутчиков, что припасали по всему пути, потаенному даже для волхвов, всякие ямки, укрытия, шалашики, дупла. Только братья от двенадцати годов до совершеннолетия ходили вместе по таким тропкам -- подглядывать и бояться того, что было запретным для них не менее погоста и дома бродников.

Висевшие на ветвях родовые обереги были знакомы княжичу. Такие он видел не раз в кузнях Большого Дыма. Многие скобы-меты на стволах поржавели и оплыли корой. Однако своя тропа пряталась еще далеко и ожидала, пока со всеми нужными заговорами ее как слудет поищут и найдут.

Княжич присел на упавшее дерево без мет, с которого уже давно облезла вся кора, и его мысли наконец слетелись птицами, как бывало тогда у всех славян, а не завились в ромейскую канитель из букв и строчек. Княжич подумал, что он теперь один, с какой стороны света на него ни посмотри, хотя еще и не вышел за пределы своего, северского леса. Он понадеялся, что его тайный побратим, инородец Брога, конечно же успел предупредить Филиппа Феора о случившейся беде и что всю беду скоро сумеет развести своими сильными руками его отец, князь-воевода Хорог, когда вернется с Поля в сверкании ночных зарниц и в темных тучах дорожной пыли.

Мешок, собранный на Большом Дыму волкодлаку в дорогу, был полон всякой подмоги.

Княжич притоптал в папоротниках пядь земли, вытряхнул из мешка все добро себе под ноги и несказанно обрадовался: род спасал его как человека, а не гнал прочь от себя как вещего зверя, отделавшись от него одним жертвенным куском.

Сначала из мешка посыпалась разная необходимая в пути мелочь. Потом на ту мелочь вывалилась одежда, вся простеганная, с мехом, и широкий теплый корзн -- все на холода.

Под одеждой на земле оказались завернутые в чистое полотно лепешки, куски соленого сала и вяленого мяса. Нашелся охотничий нож в узорчато прошитом, с алыми бусинами чехле -- наверно, сестры старались. Было огниво с кресалом. А вокруг огнива -- еще множество разных кошельков. В одном княжич нашел золотые ромейские денары, среди них половину надрубленных -- для подорожных расходов в подземном царстве Велеса-бога. Во втором звякали кусочки серебра. Из третьего потянулись дубленые куньи шкурки, половина -- надрезанных вдоль до половины. Еще один кошелек хранил толстый моток нитей и две иглы, одну добротную, другую гнутую так, что вот-вот сломается, и предназначенную для починки одежд в царстве мертвых. Был кошелек с поясными оберегами-подвесками. Наконец, в кожаном мешочке, отмеченным громовым знаком колеса, ожидал воли княжича верный бегун.

Стимар растянул тесемки, осторожно опрокинул мешочек на ладонь и поймал в нее серый клубок шерсти. Тогда, в давнюю пору, никому из малых сыновей князя-воеводы не давали с ним поиграть, хотя очень хотелось. Только тронь без спроса -- тут же и убьет на месте молнией, так говорили старые. Теперь верный бегун был отдан княжичу-изгою.

Он потер его о волосы и, услышав легкий треск, сразу бросил себе под ноги. Бегун прокатился мышкой на пару шагов в сторону -- точно на полночь, куда и лежал путь княжича.

Кошелек с клубком из таинственного состава шерсти, паутины и железного волоса княжич спрятал себе за пазуху, потом сложил в один большой мешок все остальное, отказавшись только от оберегов. Он повесил их на ближайшую ветку, к дружинным -- и так преумножил родовую силу леса.

А потом княжич пошел на полночь.

Вскоре пересекла его путь разбитая копытами дружинная дорога, на которой леший никогда не направлял своего ветра в лицо князю, едущему во главе стяга.

Здесь княжичу уже все было памятно, все -- свое от роду.

Он увидел на ветвях вереницу лоскутков и ленточек, развешанных над женской тропой. Та тропа была нарочно приметной для всякого путника, какому не хочется попасть под тяжелый хомут обережного заговора, хранящего женские следы от всякой порчи.

Тайная же, детская тропа имела свои тайные знаки. Со стороны -- верховым взглядом взрослого человека -- только по раздвоенным деревьям можно было соединить перебежки малых в один опасный путь, проторенный двоенадесятым коленом Турова рода, по преданию самых младших -- самим Коломиром, первенцем князя-воеводы Хорога.

Невольно княжич затаился и перебежал с одной защищенной пяди на другую -- как делал с братьями тогда, в счастливую пору беззаботных, хоть и настоящих, страхов.

Он едва не подпрыгнул от радости, как малой, когда между корней мощного двурогого дуба открылась перед ним продолговатая выемка, обложенная дерном, а с другой стороны ствола -- новая, дело рук тех Туровых, которые, верно, только и успели увидеть своего старшего братна[65] в шкуре волкодлака.

Княжич присел на корточки и с такой малой вышины сразу узнал всю окрестность, все прочие деревья и деревца, что теперь оказались ростом выше него. Этот лес был его родной лес и земля была родной. Она потихоньку впитывала в вместе с водой, золой, прахом старой листвы и мертвой звериной плоти все человечьи, Туровы страхи.

Красивая, легкая птица слетела к княжичу. Он подумал-понадеялся, что страшный сон про волкодлака скоро развеется и будет забыт, как в детстве порой легко таяли утром на солнце и забывались многие страшные сны, что по ночам заставляли братьев вскрикивать, а чутких мамок -- хвататься за обереги и скорее шептать нужные слова.

Отсюда тропа вела к другому дубу. На его вершине всегда сидел большой столетний ворон, зорко глядевший вниз. Если не уважить его подношением, он мог камнем пасть с вышины и в один миг выклевать глаза хоть у одного храбреца, хоть у десятка разом. Достигнув того дуба, полагалось оставить между корней убитую крысу или мышь и сказать ворону:

”Черный глаз, золотой клюв, жаль ты глаза красные, пропусти глаза белые”.

Смотреть вверх, на ворона, было запретно и после тех усмирительных слов, иначе рагневается пернатый князь и никакой данью его наперед уже не ублажить. За следующим заветным дубом следил сам леший. Там ему ничего не стоило сдуть следопытов с тропы своим завитым в восемь кос ветром и уволочь всех в чащобу. Для лешего тоже несли подарок -- ломоть хлеба со щепоткой соли. Доставали дань из мешка сразу,  как только с левой руки начинало тянуть низовым лесным дыханием, пахшим болотной прелью.

Стимар одолел еще одну перебежку, до Вороньего Дуба, но теперь не учел свой нынешний рост и нечаянно сломал пару веток. Следы от ног тоже огорчили его. Когда по своей дороге, вернувшись с Поля, двинется дружина, малые потянутся за дружиной своей стороной и, наткнувшись на это место, испорченное старшим братном, могут растеряться и выдать себя. Кто-то из воинов, своих или чужих, готов, краем взора поймает “зверька”, мелькнувшего в чаще и, не разобрав, каков там “зверек”, живо согнет лук.

Эта тропа тоже стала запретной для княжича, перерос он ее.

Он изменил-переличил свои следы так, будто бы на этом месте тропу пересек лесной бык, не ведающий человечьих законов. Как это сделать, княжичу показал когда-то Коломир, а того еще раньше научил сам отец, князь-воевода Хорог.

Княжич теперь не побоялся и поглядел вверх, сквозь живую дубовую кровлю. Не было черного сторожа ни на одной из ветвей -- то ли улетел, то ли умер, пока рос княжий сын в Царьграде.

Вскоре уж и длинные срубы Дружинного Дома показались Стимару навстречу.

Ястребиное крыло коснулось темени княжича, он подумал-решил, что ныне вправе идти в полный рост по  широкой и прямой дороге воинов.

Невысокий, не выше плеч, тын встал перед ним. За тыном были видны темные стены, сложенные из обхватных бревен, узкие продолговатые окошки-волокуши, пологая крыша над срубом, покрытая толстым слоем дерна и мха.