Под конец войны, когда длительное затишье в воздухе невольно усыпляло постоянную настороженность, трепетные девичьи мечтания охватывали этих солдат. Все, что напоминало об их молодости, женственности, необыкновенно интересовало, тревожило их. И только военная одежда, дежурство, винтовки и перестрелки за Днестром не позволяли им забывать о войне.

— Девчонки, а нашей Зине лейтенант звонил, — застрекотала Малявина, натянув майку и греясь под ласковыми лучами утреннего солнца. — Стою я, значит, поздно, спать хочется, звезды как на елке. Смена еще не скоро. Вдруг звонят. Дежурный наблюдатель рядовая Малявина, докладываю. «Говорит оперативный «Горы». Обстановка в воздухе?» — «В воздухе спокойно». А сама думаю: почему это прямо из бепе запрашивают обстановку? Вначале испугалась. Ни минутки ж не дремала, проворонить самолет не могла. Дальше слышу: «Положение номер один». Есть, отвечаю, положение номер один. Потом на секунду затихло в трубке, дальше слышу уже другой голос, взволнованный: «Как там у вас с землей? Спокойно?» Спокойно, говорю. Постреливают, да не очень. «А как Чайка?» Тут я все поняла. Цела-здорова, отвечаю, полный порядок в войсках. Сейчас спит. В четыре ноль-ноль заступит. Что, спрашиваю, передать? Передай, говорит, привет. От кого, спрашиваю, привет? Замялся немного. «С «Горы». Есть, говорю, передать с «Горы». Вот как! — засмеялась девушка. — А еще сказал: «Поцелуй ее за меня».

— Не выдумывай, Малявина, — незлобиво бросила Зина.

Зара, на корточках сидя возле печи, резко повернулась к подругам:

— Целуй! Целуй! А потом режь себе горло, стреляй башку, кушай порошки. — Ее глаза слезились от дыма, и казалось, что она плачет от возмущения. — В Балте ефрейтор Тина из нашего аула в госпитале служила. Ходил к ней один: привет, привет, целуй, целуй… А потом конец любви — езжай Тина домой… Люминал знаешь? Один порошок — одну ночь спишь, два порошка — две ночи спишь, десять порошков — всегда спишь. Вот и нет Тины. А ему что? Стрелять таких надо!..

— Так уж и стрелять! — добродушно заметила Давыдова. — Иной раз не разберешь, кого из них надо стрелять…

— Не беспокойся, Зарочка, наша Зина его обкрутит, — засмеялась Малявина. — Видишь, звонит ей… И так, видно, бедняжка, за нее тревожится, даже голос дрожит. Эх, девоньки, — она потянулась всем своим маленьким телом, — попался б мне какой-нибудь глупенький. Я бы сделала ему распорядочек жизни! По уставчику жил бы у меня!..

Зина делала вид, будто не слушает девичьей болтовни. Ведь все это ни ее, ни Андрея не касается. У них совсем другое, такое, от чего все на свете меняется. Небо становится голубее, цветы ярче, воздух душистее…

Но Зара не успокоилась. И во время завтрака, обжигаясь горячей картошкой с мясом, она снова задела эту волнующую тему:

— В нашем ауле один крутил голову девушке, а потом оставил и ушел… Осрамил, значит. Его старики застрелили. Сегодня девушку осрамишь, завтра аул осрамишь, народ осрамишь… Нас с Тиной в армию хорошо провожали. Тина аул осрамила — жить не хотела… Я так сделаю — тоже жить не буду. Войне конец — домой надо идти. Аул спросит: сколько фашистов убила, что на войне делала?

— Эх, долюшка наша горькая! — вздохнула Люба. — Делай не делай, все равно скажут: на фронте была, — значит, солдатская жена! И посватают ту, что всю войну у мамы под юбкой сидела.

— А меня вовсе не надо сватать! — вызывающе сверкнула глазами Зара. — Обойдусь как-нибудь…

Зина, невдалеке от которой на траве завтракали подруги, улыбнулась:

— Ну, Любочка наша выкрутится, скажет: в радиусе обзора хлопцев не было…

— А какие джигиты продукты на передовую возят мимо нашего поста? — хмурилась Зара.

— Скажите, пожалуйста! Подумаешь, воды попросят… — пожала голыми плечиками Люба.

— А конфеточками кто угощал? Цветы какой джигит приносил?

— Я никому ничего никогда, а если кому-нибудь что-нибудь и да — то какая в этом беда? — дурашливо засмеялась Люба. — Говорю же, все равно не поверят, — махнула она рукой и серьезно добавила: — Есть, конечно, такие крали, что и кавалеров себе здесь завели, и сухими из воды выходят. Зойка Белкина из ноль три письмо от матери получила. Отвоевалась ее подружка-зенитчица, домой по чистой поехала… Раз-раз — преждевременные роды, дитя мертвое, а она теперь возле мамы: пуля не убьет, осколок не поцарапает… Намекает, значит, Зойке мамуся, мол, раз есть такой закон, что домой отпускают… Но Зойка ей ответила — будь здоров! Через таких, написала, гадюк нас всех поносить будут… Мне, конечно, девчонки, наплевать, что скажут. Кто на фронте был, тот все поймет, а кто дома сидел, тот мне и даром не нужен.

Вот мы с Лубенской ездили в Первомайск за продуктами, познакомились с одним сержантом. Он вез на платформе какой-то груз, мы тоже попросились. Помог наши мешки погрузить, под брезент поставил. А потом говорит: «Вижу по эмблемам — связь едет. С кем связь держите — с пехотинцами или артиллеристами?» Лубенская рассердилась, хотела мешки назад на платформу сбросить. A он тогда извиняться стал. Я, говорит, с одной стороны, пошутил, а с другой, — как старший по званию, приказываю остаться на платформе. Веселый такой парень. Пока до Балты доехали, много всякого порассказал.

Между прочим, он и сам раньше думал, что девушки только шинельки мнут да паек солдатский переводят… А потом разобрался. Это парень правильный. Полный ему почет и уважение.

Люба на секунду замолкла и задумалась. Ей вспомнился рассказ сержанта…

«В прошлом году под Харьковом, — говорил сержант, — после жаркого боя вывели нас в лесок… Солдатское дело известное: на пять минут от смерти оторвался — и ноги уже к гопаку просятся. Очухался я немного, поспал впервые за четверо суток, стряхнул с себя пыль и к вечеру вышел на полянку.

Вдруг слышу: «Стой!» Смотрю, в нескольких шагах девчонка стоит с карабином в руках, все как полагается: гимнастерка, погоны, пилотка на кудрях; дальше метров на сто, в кустах, пушка зенитная замаскирована… А, побей тебя гром! Вот это солдат! Ну, лет семнадцати на вид, а может, и меньше. Как ты, думаю, сердешная, сюда попала? Тут как хлопнут, так и от мужиков может мокрое место остаться. А она: «Кто такой?» — спрашивает.

Остановился, улыбаюсь. Что ты ей скажешь? Артиллерист я, или танкист, или пехотинец — все равно ведь! В леску разные войска были. «А ты — спрашиваю ее, — кто такая? Куда галстук свой пионерский девала?» И шагаю поближе… Она как крикнет: «Стой! Стрелять буду!» Опять останавливаюсь и говорю: «Отверни карабин, а то он иногда сам стреляет… Мы здесь на отдыхе». «Ну, тогда поворачивай, — приказывает, — назад к своим и отдыхай, нечего тут слоняться!» Да так строго брови сдвинула, губы сжала — а, побей тебя гром!

Но вижу: не подчинишься — и в самом деле пулю пустит. Повернулся, пошел назад. Понаставили, думаю, девчонок с карабинами, они сами себя пострелять могут, а как немца увидят, то на месте сомлеют. Добрая защита! Видел я на своем веку зенитчиков. Так то ж какие парни! Одной рукой снаряд подносят к пушке. А эти пионерки что будут делать, если налет?

И как напророчил. Только стемнело, в небе послышался вой. На лесок шли немецкие самолеты. Наши кто в щели спрятался, кто под деревом залег. На земле настоящее пекло. Вдруг сквозь весь этот гром слышу: «та-та-та» — зенитки голосок подали. Улучил минуту, поднял голову, гляжу: вспыхнул в небе самолет, потянул вниз, а за ним еще один загорелся и полетел камнем. Бросили фашисты еще несколько бомб и давай удирать… Эге, думаю, залили им зенитчицы сала за шкуру…

С того дня, где ни встречу вашего брата в шинелях, кланяюсь до самой земли…»

— …Симпатичный такой, — снова заговорила Люба. — Угощал конфетами, помог мешки наши снять… Говорит, что расспрашивал офицера-зенитчика, как это получается, что девушки здорово стреляют. Тот сказал: математику крепко знают, с десятилеток, а в артиллерии главное — быстрый расчет…

— Это не тот сержант с вами ехал, что много воды пьет? — прищурилась Зара. — Жарко, холодно — все равно сержант на пост заворачивает… А Люба знает, что начальник сюда не пустит, — навстречу с кружкой бежит…