бухгалтера — счетовода, но найти в Усмани даже такую работу было очень непросто, и получилось это далеко не сразу. Практическая сторона жизни давалась ему с большим трудом, порой казалось, что он бьется в кругу бессилия. Надо было решать основной вопрос — как соединиться с семьей, с женой и дочерьми? Ведь запрет на прописку в Москве или вблизи от нее в 1951 году казался бессрочным.

«Последние три года я жил в глухой тайге, но не чувствовал одиночества, а теперь оно захлестывает меня как осенний ливень, — писал он в августе С. Н. Дурылину. — Трудно идти всегда одному, всегда практически ощущать пустыню. Я, как и прежде, верю только в Преображение<…>но я потерял что- то и сбился с пути. Наверное, Господь ищет от нас подвига“ терпения и веры святых”, а мы тщательно закрываем в платок “серебро господина своего”. Может быть, опять придут силы и радость спасения, но сейчас трудно»[251].

В том же году, осенью, было принято семейное решение о продаже дома в Загорске и покупке его здесь, в Усмани, или где‑то поблизости, на станциях железной дороги Москва — Воронеж. Потянулись тяжелые хлопотные месяцы. Не так легко было продать дом в Загорске за приличные деньги, которых было бы достаточно, чтобы купить жилье в Усмани. Вырученные от продажи старого дома средства следовало вложить в покупку нового дома как можно быстрее, чтобы деньги не разошлись по мелочам. С. И. Фудель ежедневно обходил множество мест, где продавалось жилье, ездил на соседние станции, изучал объявления, вступал в переписку с продавцами. Длилось все это — и продажи, и покупки — страшно долго и проходило на фоне его безработицы — очень долго не удавалось найти хоть какое‑то место. Теперь уже сын высылал ему ежемесячные сторублевки, и все небольшие запасы на черный день быстро таяли. Казалось, что этот черный день тут, в Усмани, как раз и настал. «На фоне безработицы внешней не работает, не трудится душа, а только изнемогает, устает и ленится».

Письмо С. И. Фуделя С. Н. Дурылину от 17 августа 1951 г. РГАЛИ. Ф. 2980. On. 1. Ed. хр. 869. Л. 7–7 об.

Он чувствовал, что как‑то весь обессилел и омертвел, не слышит своей внутренней жизни и совсем не справляется с «бытоустройством», настолько, что «бытие<…>надломилось, и смерть, как занавес, стала опускаться»[252]. И это чувство выросло почти до обреченности, когда потерпела полный крах попытка устроиться в Лебедяни, городке Липецкой области, где жила его двоюродная сестра, врач местной больницы, пообещавшая продать часть дома. С. И. Фудель не раз ездил в Лебедянь, обходил лесные склады, много недель занимался ремонтом — подвал, крыша, печи; вложил много сил, трудов, а также денег в строительство, но все было напрасно: отремонтированный дом так и не был ему продан, он влез в долги, но так и не обрел ни гнезда, ни работы. Продолжались поиски дома и в Александрове, и в Боровске, но безуспешно.

Пришлось вернуться в Усмань, снова снять комнату и заняться поисками работы. В январе 1952 года он получил крошечную пенсию по инвалидности, с обязательными повторными комиссиями каждые шесть месяцев — так появился голодный прожиточный минимум. К нему на лето смогли приехать жена и дочь Варя, появилась надежда на семейное тепло. «Усмань, как и Лебедянь, — вспоминал Н. С. Фудель, — тоже степной городок, но рядом знаменитый Усманский бор — бобровый заповедник на реке Усманке, которая протекала по огородам на задах папиного дома. Он поселился там с мамой и дочкой Варей. Они делали ремонт, копались в огороде — саду, старались еще раз попытаться “свить гнездо”. Туда, в Усмань, приехала после института и сестра моя Маша с мужем, и много помогали им в этом. Папа стал отходить от ссылки: вижу — сидит в траве на берегу речки, улыбаясь зелени и теплу, а на коленях у него Машина дочка Верочка»[253].

Только в 1953 году удалось устроиться в артель «Красное знамя» бухгалтером. Удалось наконец обзавестис® и собственным жилищем — домиком (точнее — одной третью жилого дома), холодным, ветхим, требовавшим починок каждое лето, а зимой заносимым снегом до самой трубы, с заботой о дровах, которых всегда не хватало. Одолевали болезни; к своим шестидесяти годам он был изможден и надорван почти нищенской нуждой, недоеданием, нездоровьем, неустройством. Тягота труда, хлопот, беспокойства, неуюта и холода порой казалась выше сил, выше меры, отпущенной одному человеку на одну жизнь.

Туда же, в Усмань, приехала умирать инокиня Матрона Лучкина, та самая, что в 1933 году отправилась в лагерь под Вожегу к С. И. Фуделю вместе с его женой, привезя запас сахара и сухарей, спасших арестанта от голодной смерти. Теперь она, уже неизлечимо больная, хотела быть вместе со своей церковной семьей.

«Спасает церковь, — писал С. И. Фудель сыну в конце 1958 года. — В 8 утра иногда (и часто) убегаем к будней обедне, когда в храме пустыня с горящими лампадками и полная достоверность Вечности. Там пьешь от источника и со страхом возвращаешься домой, со страхом, что по собственному бессилию не сохранишь полученное. Там же иногда узнаешь о страдании, которое безмерно больше нашего».[254]

Здесь же, в Усмани, на фоне «немыслимого быта» и тревожной неопределенности будущего, началась продолжавшаяся более двадцати лет подвижническая литературная деятельность Сергея Фуделя (от более раннего времени его жизни, кроме писем, остались только три десятка стихотворений).

«Я до того устаю, что просто не в силах написать тебе даже несколько связных слов»[255], — пишет сыну в 1955 году бывший ссыльный, у которого никак не получается сносно устроиться в «вольной» жизни. Однако в том же году С. И. Фудель начал, а в пасхальные дни 1956 года завершил работу над первым своим литературным произведением, озаглавленным «Моим детям и друзьям». Это продолжение писем из ссылки — и вместе с тем что‑то вроде исповеди или литературного завещания. Обычно подобные тексты создаются в конце творческого пути; Сергей Фудель, помнивший слова святых отцов о хранении памяти смертной, с этого начал. Двумя годами раньше в письме к невестке Лидии он писал о себе и Вере Максимовне: «Нашему браку 30 лет, и я благословляю Бога за этот путь. Теперь уже, как путникам, шедшим долго, виднеется конец пути, — конец радостный и вожделенный»[256].

Первое церковно — литературное произведение Сергея Фуделя включало в себя все основные темы его последующего творчества, стало как бы конспектом будущих богословских работ. Впрочем, никогда сам автор не считал себя богословом и даже несколько отталкивался от этого выражения: «Только лишь “богословствующими” словами как передать наставление Господне?»[257] Он же говорит о внушающих «благочестивую скуку» изданиях духовной литературы прошлого, благополучного времени христианства[258], о «пустынях духовных училищ» и «кирпичах богословских трудов, книг, которые никого ни в чем не убеждали»[259].

«Веру<…>можно только показать живым дыханием правды. Убедить можно только убедительностью своего личного счастья в ней, заразительностью своего божественного веселья веры. Только этим путем передается она, и для этой передачи рождаются слова духоносные»[260]. Автор то и дело сетует на разрыв между доступными словесными средствами и трудно передаваемым опытом, внутренне пережитым и воспринятым от отцов и спутников на трудном пути, — опытом, который в эпоху оскудения веры грех таить в себе, а надобно все же передать хотя бы детям и близким: