Владелец чайной, худой старик, приходил рано утром по тропке, тянувшейся через поля, в сопровождении мальчишки, его внука. Мальчик накрывал циновкой каменную скамью перед лачугой, сбрызгивал водой землю вокруг и мыл стаканы и чайник в канале. Единственный деревянный стул старик хранил для особых случаев и выносил наружу, лишь когда у него останавливался какой-нибудь эфенди или женщина из уважаемой в округе семьи… Женщина обычно усаживалась позади лачуги и молча, закутавшись в свою черную малаю, ждала повозку, которая подвезла бы ее на хутора.

Рядом с лачугой, на обочине дороги, лежало несколько пальмовых стволов — в базарные дни старик стелил на них мешковину.

Вечерами он зажигал огонь и сидел возле него, подремывая.

После вечерней молитвы собирался народ из деревни, те, кому приятно было прогуляться после сытного ужина. В темноте слышался их громкий смех и не слишком-то пристойные шутки… Они рассаживались на пальмовых бревнах, а старик готовил чай, слушал громкий разговор и иногда тихо смеялся, качая головой.

После вечерней молитвы появлялся и конный патруль. Наезжал он нерегулярно, мог не показываться в деревне целую неделю, а потом вдруг являлся два вечера подряд. Патруль въезжал в деревню по дороге, шедшей вдоль канала, и останавливался у чайной. Старик хозяин поднимался со своего места, вытирая слезящиеся от дыма глаза. Воцарялось молчание. Мужчины, затевавшие веселую возню и соревнования в прыжках на дороге, возвращались на пальмовые бревна, тяжело дыша и утирая пот. Все были наслышаны о крутом нраве офицера — начальника патруля и о его жестоком обращении с людьми, будь то феллах или эфенди. Начальник стоял у огня, и на его белом круглом лице играли отблески пламени. Он пристально смотрел на всех сонными глазами, облизывая кончики усов. Эта его привычка также была хорошо известна. За ним в темноте виднелись головы лошадей, щипавших траву на обочине.

Вскоре мужчины поднимались, отряхивали пыль, приставшую к их белым галабеям, длинно зевали, делая вид, что страшно устали и хотят спать, и медленным шагом отправлялись в деревню. Старик приносил из лачуги стул, расталкивал спящего внука, снимал с него абу, которой тот укрывался, и расстилал ее на скамье. Мальчик привязывал коней, приносил им из канала воды, а старик в это время готовил чай. С солдат он никогда не брал платы. Пусть пьют, сколько захотят, да убираются подобру-поздорову. Солдаты отдыхали, сидя на скамье, а он обносил их трубкой и, придерживая пальцем раскаленные угольки, приветливо говорил:

— Путь у вас не близкий.

Подносил стакан чая офицеру, сидевшему на стуле, но тот брезгливо отмахивался.

— Стакан чистый, — убеждал старик.

Офицер снова жестом прогонял его, поднимался со стула и стоял, скрестив руки за спиной, держа под мышкой обвитый тонким кожаным ремешком стек и вглядываясь в расстилающиеся перед ним поля… Всякий раз, приезжая, он стоял на этом же самом месте, не сводя глаз с видневшихся вдали огней хуторов, образующих некое подобие дуги. Отсюда все ему казалось ясным и понятным: грабят они, кроме них, некому. Судя по огням, рыбацкий хутор был ближе остальных — от имения его отделяло лишь озеро. Но если ехать верхом, он оказывался самым дальним. Им ничего не стоит приплыть на лодках в имение и вернуться назад. На озере их не поймать. Вот если бы маамур[32] наконец послушался его, поставил бы своих вооруженных людей за имением да снабдил их лодками, тогда быстро управились бы.

Но маамур в ответ на его просьбы кричал:

— Моторные лодки с пулеметами?! Вы что?! Как я скажу начальству, что мы не в состоянии схватить нескольких воров, угоняющих скот?

И каждый раз уверяет, что уж теперь-то воры не ускользнут. Они всегда ловко выбирают момент, именно тогда, когда у ворот имения навалены груды мешков с хлопком, кукурузой или пшеницей, стоят корзины с персиками в ожидании приезда машин.

Маамур считает, что скот они могут прятать на островах, разбросанных по озеру, а может быть, сразу же перегоняют его какому-нибудь торговцу. Но мешки, полные апельсинов или чего другого, куда они деваются? Он обыскивал каждый дом, от крыши до печки. Он наезжал на хутор сразу после кражи, не давая им времени спрятать награбленное. Эх, будь у него лодки, он настиг бы их на озере! А ему приходилось скакать с патрулем по сельским дорогам, мимо всех деревень и хуторов. Это было бессмысленно, но другим путем на лошадях не проедешь.

Иногда офицер появлялся на хуторе через два-три дня после кражи, говоря себе, что теперь они, возможно, уже считают себя в безопасности и извлекли добычу из тайников или привезли на хутор с островов. Но, въезжая на хутор, каждый раз чувствовал, что его там уже ждали. Хутор выглядел пустым. Двери домов закрыты, огни погашены. Даже лавчонка, похожая на трещину в стене, и та заперта. Он знал, что они там, за дверями, наблюдают за ним, и в бешенстве пинал двери сапогом, словно это были немые, безмолвные лица. Никого! Вот так-то! Мужчины на озере, заняты рыбной ловлей. Вечно они заняты рыбной ловлей. В домах, на охапках соломы, одни испуганно моргающие старики, готовые подняться по его приказу. А маамур еще спрашивает:

— Почему вы думаете, что воры именно с рыбацкого хутора?

Если бы он сам приехал и увидел все это своими глазами…

Офицер прохаживается взад и вперед перед лачугой, сбивая стеком головки какого-то огородного растения на маленькой грядке.

— Эх, разграбят, вконец разграбят имение!

Он прислушивается к кашлю солдат, сидящих на скамье, к их негромкому разговору со стариком. Солдатам хочется немного отвести душу, они намолчались, пока ехали за ним следом по сельским дорогам.

Когда офицер решает, что лошади достаточно отдохнули, он направляется к своему коню, и патруль трогается, держа направление на хутора.

Старик стоит рядом с костром, прислушиваясь к звуку копыт, потом подзывает внука, пристроившегося на пороге.

— Беги к хаджи Фатхи, скажи, что они едут.

Мальчишка вскакивает и полями бежит к рыбацкому хутору.

Там нет дороги, но жители хуторов, когда очень спешат, ходят напрямки, через посевы и канавки. Мальчик успевал добежать и вернуться раньше, чем патруль прибывал на хутор.

Старик собирает нехитрую утварь, заносит в лачугу, запирает дверь и садится возле огня, время от времени подбрасывая в него сухие ветки. Он дремлет, убаюканный теплом и тишиной. Шелест травы за спиной будит его. Встрепенувшись, он шепчет:

— Пришел?

Мальчик молча кивает. Потом зажигает керосиновый фонарь, и, накинув свои абы, оба уходят.

Патруль возвращается поздно ночью. Лошади тяжело дышат и, приближаясь к лачуге, замедляют шаг. Солдаты оглядываются, ища, не здесь ли старик. Офицер, наверное, не стал бы возражать, если бы они немного передохнули. Обычно они просили старика:

— Обожди немного, пока мы вернемся.

Старик с улыбкой отвечал:

— Я бы обождал, да холод кости ломит. Бог вам в помощь.

Многие жители деревни знали тайну. Расходясь от лачуги после появления там патруля, они всякий раз переглядывались в темноте и шептали друг другу:

— Молодец старик. Зря начальник скачет на лошади да облизывает усы.

Однажды с патрулем приехал другой офицер. О том, что случилось с его предшественником на рыбацком хуторе, ходило много разговоров. Рассказывали, что он стал бить женщин своей палкой, обвитой кожаным ремешком. Женщины закричали, заголосили, а потом начали бросать в него камнями с крыш домов. Офицер тоже кричал и вопил, галопом носясь на коне по хуторским улочкам. Внезапно он устремился к берегу и, дав шпоры коню, поскакал вдоль озера. Солдаты не могли догнать его. Разозленные тем, что жители хутора видят эту сцену, они кинулись избивать их и прогонять с берега. А офицер остановился на всем скаку, с диким криком выхватил пистолет и выпустил всю обойму в озеро.

Качая головами и сплевывая на землю, рыбаки говорили:

— Виданное ли дело стрелять по воде? Вода-то чем виновата?