— Я знаю, что тебя привело сюда так рано!

Я сел и удивленно спросил:

— Ну и что же?

— Кризис фунта и доллара!

Я рассмеялся от души, что, кстати, случается довольно редко, и заметил:

— Клянусь Аллахом, ты обманулся, старик!

Хамада озабоченно произнес:

— Мне приснился удивительный сон про тебя!

— Да?

— Ты ехал на осле, а голова твоя была обмотана куском ткани. Потом ты подбросил эту тряпку в воздух и стал пятками подгонять осла. Я спросил, куда ты едешь, а ты ответил, что собрался совершить малый хадж[25].

— И ты можешь как-нибудь истолковать этот сон?

— Конечно… Впереди тебя ждет что-то очень хорошее, и ты должен отбросить напрасные сомнения!

Во всяком случае, сейчас я любил этого старика, любил, как и в тот день, когда он предложил навестить Малику. Признаю, он настоящий друг в моем одиночестве. Да, если бы не он, то я обязательно уже сошел бы с ума от бесконечных разговоров с самим собой…

…А они сказали «Рискнем, и да будет с нами удача!» И мы направились в таверну. Ужин при звуках пения под мандолину, первая чаша набиза[26]. И меня понес на своих крыльях восторг, какого я никогда не испытывал. Первый волшебный и обманчивый шаг в нашей жизни, в преддверии которого — поющий восторг опьянения. Беспричинный смех овладел нами, нас захлестнула волна упоения и радости. И впервые мы безрассудно вступили на этот путь. И каждый ушел с женщиной…

Я еще не успел закрыть за собой дверь, а она уже привычным движением скинула с себя одежду. Меня охватило замешательство, сердце куда-то упало, и я словно бы погрузился в бочку со льдом. Окинув злым взглядом мою фигуру, стоящую в оцепенении около двери, она бросила: «Эй ты, я тебе не сиделка!» Когда же я вышел на свежий воздух, мой желудок яростно взбунтовался и изверг все, что в нем было. Кто-то из нашей компании сказал, что такое частенько случается в первый раз. Но и второй раз был ничуть не лучше. Тогда я понял, что нет мне счастья ни в вине, ни с этими женщинами. Где тот огонь, который разгорался в присутствии Малики?! А Али Юсуф огорчился за меня и, отчаявшись добиться успеха, заявил:

— У тебя желудок праведника, равно как и чувства…

И я уверился, что нет для меня другой дороги, кроме законного брака. Это, конечно, скромная программа, но и осуществить ее просто. Работа и семья… Любые другие устремления скоро исчезли, как сны, которые забываются сразу же после пробуждения.

А мои друзья мечтали совсем о другом: политика, власть, престижная профессия… Среди них были и те, кто вступил в различные партии и присоединился к политическим лидерам. Что же до меня, то пределом моих мечтаний была должность, обеспечивающая в достатке хлеб насущный, хорошая жена и отцовство.

Мы жили в водовороте политической борьбы, и отец часто говорил мне:

— Мы, чиновники, — сторонники правительства.

Я же сообщал ему то, о чем мне прожужжали все уши: об искренности одних вождей и о лживости других. Тогда отец заявлял:

— Все они — свиньи, которые сталкиваются лбами, прорываясь к власти, и тот сумасшедший, кто теряет жизнь или будущее в этой нечестной борьбе.

Любимые темы его разговоров всегда вертелись вокруг работы, чиновников, сослуживцев — как в кофейне, так и дома. Я же занимался, учил то, что требовалось, успешно сдавал экзамены, но при этом не особенно усердствовал, ведь меня не мучило стремление к превосходству и достижению первых мест. Я читал, играл, любил…

Все мои друзья признавали красоту и искренность моей избранницы. Наша привязанность с течением времени становилась все сильнее и глубже. Я кружил вокруг нее, словно лишившись рассудка от любви и безумного желания. Иногда она хмурилась и шептала:

— Если так будет продолжаться, то ты опозоришь нас!

— Но я же смертельно страдаю! — жалобным голосом оправдывался я.

— Мне не нравятся некоторые твои порывы; любовь ведь делает людей лучше — будь для меня тем же, что и я для тебя…

Она подарила мне свою фотокарточку, и я хранил ее возле самого сердца. Я переживал счастливейшее время, находясь во власти ее любви, однако меня терзало половодье юности, и, в отличие от Али Юсуфа, я потерпел неудачу в укрощении его.

Али был моим лучшим другом, мы вместе занимались — то у него дома, то у меня. Он был ниже ростом, однако красивее и сообразительнее меня. Кроме того, он был куда осведомленнее, чем я, и гораздо лучше разбирался в политике. Али часто с жаром утверждал:

— Я обязательно доживу до новой жизни — без короля и англичан.

Он рассказывал мне о современных течениях, таких, как братья-мусульмане, марксисты, Молодой Египет, однако сам не расставался с Вафдом[27]. Долгое время он любил девушку-еврейку, но она исчезла где-то в начале второй мировой войны, и я не слышал, чтобы он рассказывал о новой любви. Поэтому я решил, что он никого не любит. Мы оба поступили на юридический факультет, где продолжали учиться вместе.

Я говорил Малике:

— Еще немного, и мы займемся нашим будущим.

Она одна оставалась с матерью, хотя и была красивее сестер. Малика вздыхала:

— Если бы я закончила учиться…

— Ты хочешь работать?

— Почему бы и нет?

— Но я бы хотел видеть тебя хозяйкой…

Я не оспариваю право девушек учиться и работать, но мне больше по душе хозяйка дома. Али Юсуф считал, что я более консервативен, чем следовало бы:

— Ты совсем, как твой желудок — не стремишься к новой жизни.

— Не усердствуй, с меня довольно и того, что я создам семью лучше, чем моя.

Мы кончили учиться за год до войны и стали «устазами». Мы не достигли ступени, необходимой для получения высоких должностей: я из-за недостаточного усердия, а Али Юсуф — из-за своей политической деятельности. Али был близок к устазу Джаафару Бархаму — адвокату, и тот взял его в свое бюро.

Моему отцу пришлось обивать пороги, пока, наконец, удалось устроить меня в Главное управление министерства просвещения. Если бы не несчастье Фикрии и Зейнаб, то я бы считал, что отцовская миссия в жизни выполнена им как нельзя лучше. В любом случае, наша семья была счастлива, насколько это было возможно, так же как и семья Малики. Мои визиты к ней после службы наполнились новым смыслом. Во время встреч шел разговор о всевозможных делах, о нашем будущем, о любви… Я говорил, словно извиняясь:

— Хорошие должности в наше время — большая редкость.

— Понятно… Не стоит огорчаться, — весело отвечала Малика.

— Восемь фунтов — и это уже достаточно?

— Да, больше чем достаточно…

— По воле Аллаха время подготовки к свадьбе не продлится слишком долго.

Малика, с зардевшимися от радости щеками, склонила голову в знак согласия. Я смотрел на ее высокую стройную фигуру, когда она приносила мне кофе, и думал про себя: «А если была бы объявлена помолвка, не удостоился бы я большего?..»

…Хамада ат-Тартуши насмешливо спросил:

— Едва мы кончили играть в нарды, как ты сразу же улетел в эмпиреи. О чем ты думаешь?

— Да вот наблюдаю за заклинателем змей, который показывает свои трюки перед кофейней.

— Тебе нравятся заклинатели змей?

— Отнюдь!

— А мой внук очень болен… — вдруг печально сказал Хамада.

— Господь наш протянет ему руку помощи!

— Помнишь ли ты стихотворение, начинающееся словами: «Наши дети подобны неизвестно чему…»?

Я, кажется, читал это, но наизусть не помнил.

— Нынче я забываю то, что следует помнить, а запоминаю то, что бесполезно.

— Да я тоже.

— А иногда даже не могу вспомнить некоторые грамматические правила, на изучение которых потратил всю жизнь.

— Пусть будет Аллах нам покровом!.. Тебе нужна невеста с покрывалом! — засмеялся Хамада.

…Мой отец ушел в отставку в тот же год, когда я определился на государственную службу. Я читал на его лице некоторую растерянность, которую он пытался скрыть под смущенной улыбкой: мне стало ясно, что отец опечален. Он ничего не хотел менять в своей жизни: ложился спать около полуночи, вставал рано, покидал дом в восемь — это вместо обычных семи, возвращался в полдень из кофейни, куда ходил вместо министерства, потом обедал, спал и снова шел в кофейню. Но он был печален. Мне захотелось чем-нибудь обрадовать его, ведь он — мой отец и товарищ, да и зачем нам скрывать что-то друг от друга. И я решил, что скажу ему: «Пойдем вместе, рука об руку, к дому Баха-эфенди Османа, чтобы посватать Малику. Бесполезно ждать замужества Фикрии и Зейнаб, ведь все это может длиться до скончания века».