Но отец внезапно умер: он никогда ничем не болел, и его смерть оказалась полной неожиданностью для всех. Это произошло рано утром, когда он, позавтракав, прихлебывал свой утренний кофе. «Сердце», — было заключение врача. Дом взорвался воплями по покойному: женщины голосили и били себя по лицу. Я плакал вместе с ними, потому что очень любил отца — никого больше я так сильно не любил. Со смертью я столкнулся в том возрасте, когда еще невозможно до конца поверить в нее. После этого прошли дни и годы, а я все печалился о том, что тогда недостаточно скорбел о его кончине. Али Юсуф утешал меня:

— Самая легкая смерть — это от сердца, а самая мучительная — постепенное угасание. — И приводил мне пример своего отца.

А я не мог и представить себе, что когда-нибудь смогу утешиться. Кроме того, для меня стала очевидной новая истина, которая прежде была скрыта: я узнал, насколько мы бедны. Меня поразило, что отец не оставил после себя никакого состояния, если не считать тех сорока фунтов, которые были вручены матери на похороны. Но тогда в чем же тайна прежнего достатка нашей семьи? Дело попросту было в том, что мир был перемолот всеобщим кризисом, о котором постоянно твердили газеты — но ведь я-то не привык их читать! В свое время обладатели постоянного жалованья имели устойчивый доход, который — несмотря на его незначительность — стал основой всей экономической жизни. Товары были дешевы — их никто не покупал, кроме чиновников. Благодаря этому мы ели, пили, одевались и были вполне счастливы, живя в Каире. А с началом войны все стало меняться: повысился спрос, и цены стали расти все выше и выше. Собственники перевели дух, разбухли карманы тех, кто известен как «богачи войны». И мир потемнел для чиновников — ведь дорога в будущее оказалась закрыта. В результате избалованный юноша оказался главой семьи без семьи, ответственным за мать и двух стареющих сестер. Пенсии едва хватало на самую скромную одежду, а покупательная способность и без того ничтожного жалованья падала день ото дня. О какой помолвке теперь можно говорить? И когда я смогу жениться?

Первый раз мы снова встретились с Маликой у нее дома через сорок дней после смерти отца. Печаль по-прежнему владела мной, и Малика относилась к ней с уважением — никогда я не видел ее такой грустной.

Я сумрачно произнес:

— То, что отец ничего после себя не оставил, было для меня тяжелым ударом.

— А пенсия?

— Пенсия? Какая там пенсия, Малика!

— Все это похоже на убийство из-за угла, — прошептала она.

— Да это и есть убийство…

— Так что же нам делать?

— Я все время думаю об этом, но выхода пока не нашел.

Моя страсть к Малике вспыхнула с особой силой, несмотря на глубокую печаль. Или наоборот, печаль подкинула в нее адское топливо. Даже мысль о насилии мелькала среди моих сумасшедших, горячечных бредней. Мы расстались в сильнейшей тревоге. Как и когда я смогу жениться? Этот больной и неразрешимый вопрос неотступно преследовал меня. Мои сослуживцы в министерстве, все люди семейные, удивлялись, что я еще не женился, многие даже хотели предложить невесту. Это тебе не будет дорого стоить. Но ведь вы поколение бунтарей, любящее запретное. Я слушал, мучился и молчал. Проклятье! Никогда я не мог даже представить себе, что жизнь готовит мне такой тупик!

Однажды мать вошла в мою комнату в траурном гильбабе[28] и села рядом со мной на диван. Глядя в пол, она выдавила:

— Надеюсь, я не совершила ошибку, Халим…

— Что случилось?! — вырвалось у меня, не ожидавшего хороших вестей.

— А что было делать?

И помолчав, она продолжила:

— Мать Малики приходила ко мне сегодня утром. Она моя старая подруга и имеет полное право быть спокойной за свою дочь. Она предложила объявить о помолвке, спрашивала меня о наших планах. Я ей сказала: «Ты — моя любимейшая подруга, и между нами нет никаких тайн. Малика — и моя дочь, я никогда не найду для Халима никого лучше ее, никого красивее, образованнее и желаннее. Однако войди и в наше положение, ты ведь не чужая». И я подробно рассказала о наших бедах, а потом спросила:

— Что же будет с нами, если он нас покинет?

— А нельзя ли устроиться на более выгодную работу?

— Видит око, да зуб неймет.

— Может быть, стоит объявить о помолвке, чтобы остановить людские пересуды?

— Да ведь вопрос-то в том, когда можно будет заключить брак?

И мать печально закончила:

— Так мы и расстались: я сожалела, а она была рассержена. Разве я ошиблась, сынок?

Гнев охватил меня, но мать была права, и я не мог ни спорить, ни упрекать. Правда упряма, как твердая стена, мне же оставалось только сражаться с призраком, имя которому — злая судьба. Но, несмотря на это, я задыхался от гнева, хотя и совершенно несправедливого. Что за тягостные дни ненависти и горя! Я поспешил к своей возлюбленной, но в этой обители любви и роз меня впервые встретила сухая холодность. Малика был сумрачна безо всякого проблеска. Ее мать, войдя в комнату, спросила с ядовитой издевкой:

— А ты спросил у своей мамочки позволения, прежде чем идти к нам?

Я был изумлен и изменился в лице, а она в сердцах воскликнула:

— Никогда не могла себе представить такого вероломства!

Я возразил упавшим голосом:

— Это просто несчастное стечение обстоятельств. Вы же знаете…

— Не будет доволен Аллах, если такой юноша, как ты, принесет себя в жертву только лишь из-за чужих неудач. Каждому человеку отмерена его собственная доля — добра и зла. Да и потом, моя-то дочь в чем виновата?

— Позвольте мне объяснить…

— Меня не интересуют объяснения, — прервала она с горячностью, — меня волнует только одно — будущее моей дочери и ее репутация.

Тут я не выдержал:

— Ее репутация всегда на высоте!

— Вовсе нет: твои визиты уже говорят не в ее пользу.

— Мама! — протестующе воскликнула Малика.

— Да замолчи ты! — прикрикнула на нее мать.

Я уже ничего не видел перед собой; я был изгнан и покинул дом, едва держась на ногах и шатаясь от унижения, горя и отчаяния. Я спрашивал, цепенея: «Неужели все кончилось? Все — любовь и надежда, Малика и женитьба?» Меня захлестнула буря ненависти ко всему на свете. Меня душила горькая правда: я — жертва семьи, которая и сама — жертва.

Вечером наш дом казался таким же, каким он был в день смерти отца. На одиноком диване в гостиной сидели мать, Фикрия и Зейнаб. подавленные горем, стыдом и чувством собственной вины. Мать начала:

— Конечно, мы тяжелая ноша, но что же нам делать перед лицом неизбежности?

Фикрия заговорила со мной мягче:

— Я бы хотела сделать невозможное, чтобы порадовать тебя, но я бессильна.

А Зейнаб молчала. И не было никого, чья скорбь была бы глубже, чем скорбь сестер.

— Пусть Аллах делает то, что пожелает… — пробормотал я, направляясь в свою комнату.

Сейчас, когда я оглядываюсь назад, то не вижу ничего, кроме пустой, бесплодной работы и бесконечных лишений. Да еще грез о богатстве и женщинах и — гнусной тюрьмы на улице Абу Хода наяву…

…Хамада ат-Тартуши, видя мою рассеянность, снова полушутя-полусерьезно посоветовал:

— Сходи к ней, она ведь одинока, как и ты…

Потом, смеясь, добавил:

— Знаешь, будь сейчас другие времена, я нашел бы тебе служанку, хорошую во всех смыслах. Я имею в виду — абсолютно во всех!

У старика сегодня веселое настроение, так что грех на него обижаться. Но он никак не умолкал:

— Хочешь знать правду? Ты ведь тогда мог жениться!

Я недовольно взглянул на него, а он продолжал:

— На твоем месте я бы обставил комнату — хотя бы в рассрочку — и привел невесту в семью, а потом уж пусть Аллах делает, что пожелает… Не сердись, но, по-моему, ты просто смирился с поражением без борьбы.

— Со злой судьбой не поспоришь.

А нашей семье было мало злой судьбы — к ней прибавились тайная неприязнь и недоброжелательность между Фикрией, Зейнаб и матерью.