Перевод Г. Лебедева

Наконец-то Александрия. Капля росы, осколок белых облаков, сплетение лучей, омытых небесной влагой, — источник воспоминаний, где смешались радость и слезы.

Высокое массивное здание, словно лицо, которое давным-давно знакомо тебе. Ты хорошо помнишь его, но оно с глубоким безразличием взирает на все вокруг и не узнает тебя. Я гляжу на стены с облупившейся от сырости краской, на группу строений, разбросанных на мысу, широким языком вдающемся в море. Их прикрывают густые кроны апельсиновых деревьев и финиковых пальм, зеленой полосой протянувшихся до края мыса, где в сезон охоты раздается треск выстрелов. Крепкий, бодрящий воздух заставляет выпрямляться мою тощую согбенную спину, но вскоре она вновь гнется под грузом воспоминаний.

Марианна, дорогая моя Марианна. Как хочется увидеть тебя, мечту, надежду, без которой мне не найти покоя в этом мире. Еще немного — и перед моими усталыми глазами предстанут образы прошедших дней.

Вот я и вернулся наконец к тебе, Александрия.

На четвертом этаже я нажал кнопку звонка. Оконце на двери приоткрылось, позволяя увидеть лицо Марианны. Она сильно изменилась, моя дорогая, и не узнала меня в полутьме коридора. Ее белая кожа и золотистые волосы сверкали в свете падавших из окна солнечных лучей.

— Пансионат «Мирамар»?

— Да, эфенди.

— Мне нужна комната.

Дверь отворилась. За ней меня встретила бронзовая статуя девы Марии и запах, которого мне иногда недоставало. Мы остановились в холле, окидывая взглядом друг друга. Высокая, стройная, изящная, с золотистыми волосами и здоровым цветом лица. Однако спина чуть сгорблена, руки жилистые, в уголках рта залегли морщинки — все это говорит о наступающей старости. Ведь тебе уже шестьдесят пять, моя дорогая, хотя ты и держишься молодцом. А помнишь ли ты меня?

Она смотрела на меня оценивающе, потом ее голубые глаза просветлели.

— Ах!.. Ты!

— Марианна!

Мы горячо пожимали друг другу руки, радостно смеясь.

— Какой приятный сюрприз, Амер-бек, господин Амер! Ах! Ах!..

Мы уселись на канапе черного дерева под статуей девы Марии, и наши силуэты отразились в стеклах книжного шкафа, неизвестно для чего стоявшего здесь.

— А у тебя все точно так же, как и было. Нисколько не изменилось, — заметил я, оглядываясь вокруг.

— Ошибаешься, обновлялось, и не раз, — возразила она, — Вон, смотри: новая люстра, отопление, радио…

— Я счастлив, Марианна. Слава богу, что ты в добром здравии…

— И ты тоже, господин Амер, как бы не сглазить…

— У меня затвердение кишок и простата. Хорошо хоть только это.

— Ты приедешь сюда еще?

— Я приехал, чтобы совсем поселиться здесь. Когда мы виделись последний раз?

— Около… около… ты сказал, что приехал поселиться здесь?

— Да, дорогая. А в последний раз я видел тебя около двадцати лет назад.

— И все это время скрывался!

— Дела, заботы…

— Держу пари, что ты за эти годы не раз бывал в Александрии.

— Иногда. Но всякий раз дела не оставляли ни одной свободной минуты. Ты сама знаешь, журналистика…

— Я знаю также и неблагодарность мужчин.

— Марианна, дорогая, ты… ты неотделима от Александрии…

— Женился, конечно…

— Нет еще!

— Когда же ты осуществишь все свои намерения? — засмеялась она.

— Ни жены, ни детей, — с досадой ответил я. — Я оставил работу, покончил со всем, Марианна… Меня всегда влекла Александрия, моя родина, — продолжал я. — А так как здесь нет ни одного близкого мне существа, кроме тебя, я и решил отыскать своего единственного старого друга.

— Как хорошо, когда человек ищет друга, чтобы разделить с ним одиночество.

— А помнишь, как было в наши дни?

— Все хорошее позади, — грустно сказала она, — Однако нам еще жить…

Пришло время заняться расчетами. Марианна сказала, что пансионат — единственный источник ее доходов, поэтому она рада постояльцам в зимний период, даже студентам, хотя они и причиняют немало беспокойства. Чтобы привлечь постояльцев, она прибегает к услугам маклеров и портье. Мне она отвела комнату номер шесть, выходящую окнами во двор, а не на море. Мы договорились об умеренной плате за все месяцы, кроме летнего сезона. Там уже нужна будет дополнительная плата. Договорились мы и по другим пунктам, включая обязательный завтрак. Марианна доказала, что умеет, когда нужно, освободиться от воспоминаний и хладнокровно вести дела. Узнав, что мои чемоданы на вокзале в камере хранения, она рассмеялась:

— Значит, не был убежден, что Марианна все еще здесь. — Затем возбужденно добавила: — Живи у меня постоянно…

Я взглянул на свои руки. Они напомнили мне руки мумий из Национального египетского музея.

Моя комната была обставлена необходимой и удобной мебелью в старинном стиле. Не было лишь книжного шкафа, но книги можно держать в чемоданах. Если же понадобится что-либо перечитать, то можно сложить на столе или на трюмо. Единственным недостатком этой комнаты был полумрак, постоянно царивший в ней, — ведь окно выходило в узкий колодец двора. По стене дома напротив лестница для слуг. На ней вечно ворчали коты и переговаривались, рабочие. Я побывал во всех комнатах: розовых, сиреневых, голубых. Все они были свободны. В каждой из них я уже жил когда-то месяц или больше. Несмотря на исчезновение старинных зеркал, пышных ковров и серебряных канделябров, на всем доме с его оклеенными обоями стенами и высокими потолками, расписанными изображениями ангелов, лежал отпечаток угасающей аристократичности.

— Это был пансионат для господ! — сказала Марианна вздохнув.

— Он и сегодня на высоте, — утешил я ее.

— Большинство постояльцев зимой — студенты. — Она скривила губы в легкой гримасе. — А летом мне приходится принимать всех, кто ни придет.

— Амер-бек, походатайствуй за меня перед пашой.

И я говорил паше:

— У этого человека нет выдающихся способностей, но он потерял сына во время войны. Я считаю, что он достоин быть кандидатом от округа…

Паша соглашался с моими доводами. Он любил меня и всегда с большим вниманием читал мои статьи. Как-то он сказал мне:

— Ты — трепещущее сердце родины…

Однако у паши была очень плохая дикция — вместо «каф» он произносил «кяф», и у него получилось: «Ты пес родины». Это слышали несколько моих старых друзей и с тех пор всегда приветствовали меня радостным криком: «Здравствуй, пес родины!»

Но все же это были дни славы, битв и подвигов.

Большую часть времени я проводил у себя в комнате — предавался воспоминаниям, читал или потихоньку дремал. В холле я слушал приемник или беседовал с Марианной. Если же у меня возникало желание переменить обстановку, я спускался вниз — в этом же здании находилось кафе «Мирамар». Весьма сомнительно, чтобы я встретил здесь кого-нибудь из своих знакомых, да и не только здесь, но даже в «Трианоне». Ушли мои друзья, и время их ушло.

Узнаю тебя, зимняя Александрия. С заходом солнца твои площади и улицы пустеют, лишь ветер да дождь резвятся на них. Зато в домах оживление, и текут там долгие задушевные беседы.

Я сидел на зачехленном стуле, предоставив Марианне удобно расположиться на канапе. Из радиоприемника лилась европейская танцевальная музыка. Я предпочел бы послушать что-нибудь другое, но мне не хотелось тревожить Марианну. Веки ее были прикрыты, как у человека, о чем-то мечтающего, а голова покачивалась в такт музыке, совсем как в былые дни.

— Мы ведь были и остаемся друзьями, моя дорогая…