— Всю жизнь…

— И так будет всегда!

Она громко рассмеялась.

— У тебя провинциальный вкус, — сказала она. — И не отрицай… Ты изменил ему только одни раз. Помнишь?

Она долго смеялась, никак не могла остановиться; затем сказала:

— Да… Ты пришел тогда с европейскими женщинами, и я настояла, чтобы в регистрационной книге было записано: «Амер Вагди и его гарем».

— Но совсем другая причина отдаляла меня от тебя: ты была ослепительно хороша и тебя монополизировали аристократы…

Лицо ее озарилось искренним счастьем. Марианна, как важно для меня, чтобы твоя жизнь продлилась хотя бы на день больше моей, чтобы мне не пришлось искать нового убежища. Марианна, ты живой свидетель того, что история со времен пророка до сегодняшних дней — не плод нашего воображения.

— До свидания, господин профессор.

Он уставился на меня с досадой. Всякий раз, как он видел меня, его охватывало раздражение.

— Пришло время оставить работу, — сказал я.

— Большая потеря для нас, — ответил он, пытаясь скрыть удовлетворение. — Во всяком случае, желаю тебе удачи.

Итак, все кончилось. Закрылась еще одна страница истории — без слов прощания, без чествования, без банкетов, даже без статьи в газете. Какие подлецы, какие низкие люди! У вас нет никакого уважения к человеку, если только он не футболист!

— Ты — Елена нашего времени, — сказал я, наклонясь к ней. Она рассмеялась.

— Пока ты не пришел, я сидела одна, — сказала она, — и все время очень боялась обострения боли в почках.

— Да сохранит тебе бог здоровье. Но где же твои родные?

— Все разъехались, — вздохнула она, скривив морщинистый рот. — А мне куда идти? Я здесь родилась. Даже в Афинах никогда в жизни не была. А кроме того, я уверена, что маленькие пансионаты в любом случае не национализируют.

Мне нравится правдивость в словах, искренность в делах и доверие между людьми, а не слепое повиновение закону.

— Египет — твоя родина, а что касается Александрии, то нет ничего подобного ей.

За окном свистел ветер, незаметно подкралась темнота. Марианна поднялась и зажгла люстру с тремя светильниками, сделанными в форме виноградных гроздьев.

— Я была госпожой, — сказала она, вернувшись на свое место, — госпожой в полном смысле этого слова.

— Ты и сейчас госпожа, моя дорогая.

— Ты выпиваешь, как и прежде?

— Только один бокал перед ужином. Я ем только очень легкую пищу, и, может быть, в этом секрет моей жизнеспособности.

— Ах, господин Амер, ты говоришь, что нет ничего подобного Александрии. И все-таки она уже не та, что была в наши дни. На улицах повсюду мусор…

— Дорогая моя, — возразил я с жаром, — ты должна бы уже привыкнуть к ее жителям.

— Но ведь это мы создали ее.

— Марианна, дорогая моя, а выпиваешь ли ты, как прежде?

— Нет, ни одного бокала. Я же тебе говорила — у меня боли в почках.

Как было бы прекрасно, если бы нас положили рядом в могилу, однако дай мне аллах умереть раньше.

— Господин Амер, первая революция отняла у меня мужа. Вторая революция лишила меня капитала и родных…

— Ты честна и обеспечена, и слава аллаху, а мир каждое утро является свидетелем подобных событий…

— О, этот мир!

— Тебе не надоела европейская музыка?

— Но все арабские станции передают только Умм Кальсум. А мне сейчас не хочется ее слушать.

— Как прикажешь, моя дорогая.

— Скажи мне, почему люди мучают друг друга? И почему мы стареем?

Я рассмеялся, ничего не ответив.

Я смотрел на стены, где на фотографиях отражена история ее жизни. Вот портрет капитана в военной форме с остроконечными усами. Это ее первый муж и, вероятно, ее первая и последняя любовь. Он был убит во время революции 1919 года. На противоположной стене, над конторкой, портрет ее матери. Она была учительницей. В глубине комнаты, за ширмой, портрет ее второго мужа, короля икры и владельца дворца Ибрагимия. В один прекрасный день он обанкротился и покончил с собой.

— Когда ты открыла пансионат?

— Скажи лучше, когда я была вынуждена его открыть! — И, помолчав немного, она ответила:

— В тысяча девятьсот двадцать пятом году.

Год бедствий и испытаний…

Она потерла лимоном лицо и задумчиво сказала:

— Я была госпожой, уважаемый Амер, я люблю красивую жизнь, блеск, роскошь, наряды и салоны. Я блистала среди гостей, как солнце…

— Я видел это своими глазами…

— Ты видел только хозяйку пансионата.

— Она тоже блистала, как солнце…

— Все мои постояльцы были важные господа, однако это не спасло пансионат от упадка…

— Ты и сейчас госпожа в полном смысле слова.

Она покачала головой и спросила:

— А что тебе известно о наших старых друзьях?

— Их постигла та участь, которая им была уготована.

— А почему ты не женился, господин Амер?

— Не повезло. Ах, если бы мы имели детей…

— Да. К сожалению, оба моих мужа были бесплодны!

Большинство, однако, считает, что это ты бесплодна. Факт, достойный сожаления, коль скоро мы существуем для того, чтобы производить потомство.

Тот большой дом, что со временем был превращен в гостиницу и в ограде которого пробит проход к Хан аль-Халили, навсегда запечатлелся в моем сердце. Он остался в нем как символ горячей любви и несбывшихся надежд. Из глубины памяти всплывают образы тех лет: широкая чалма, белая борода, жестокие губы, произносящие «нет», убивая в слепом фанатизме любовь, дарованную людям еще за миллион лет до рождения религий.

— Мой господин, я мечтаю породниться с вами по закону аллаха и пророка его.

Молчание. Между нами стынет в чашках нетронутый кофе.

— Я журналист, — продолжаю я, — у меня есть капитал. Я сын шейха, служившего в мечети Абу аль-Аббаса.

— Да будет над ним милость аллаха! Он был достойный человек, правоверный мусульманин.

И, перебирая четки, он медленно роняет слова:

— Сын мой, ты ведь из нашей среды, в свое время даже учился в «Аль-Азхаре».

— Я уже давно забыл об этом.

— Затем тебя изгнали из «Аль-Азхара», не так ли?

— Господин мой, это давняя история. Мало ли за что могут выгнать студента. Например, однажды вечером принял участие в каком-нибудь музыкальном ансамбле или задал какой-то невинный вопрос.

— Умные люди предъявили ему ужасное обвинение, — с негодованием возражает он.

— Господин мой, кто, кроме бога, может предъявить человеку обвинение в ереси, не зная, что у него на сердце?

— Тот, кто следует указаниям аллаха.

Проклятие! Кто может претендовать на то, что постиг истинную сущность веры? Когда мы пытаемся познать свое место в этом большом доме, называемом миром, у нас кружится голова.

Я прожил долгую жизнь, богатую событиями, наполненную беседами и размышлениями. Не раз думал описать ее на бумаге, как сделал мой старый друг Ахмад Шафик-паша, однако это намерение так и не осуществилось: не до него было в суете будней и забот. Сегодня, когда ослабела рука, померкла память, иссякли силы, при мысли о прежних намерениях возникает лишь боль и тоска.

Пусть останутся со мной все эти воспоминания об «Аль-Азхаре», о дружбе с шейхом Али Махмудом, Закарией Ахмадом и Сейидом Дервишем, о партии аль-Умма со всем тем, что притягивало меня к ней, и с тем, что отталкивало, о партии «Ватан» с ее энтузиазмом и глупостью, о партии «Вафд» с ее революцией, бесконечными партийными разногласиями, которые заставили меня занять нейтральную позицию, о братьях-мусульманах, которых я не любил, о коммунистах, которых не понимал. Ушли в прошлое мои любовные похождения и фланирование по улице Мухаммеда Али, мои мечты о счастливом брачном союзе. Я бывал у Асьюниса, Пасторидиса и Антониадиса, проводил время в «Надсоре» и «Сесили», где обычно собирались наши и иностранные политические деятели. Там всегда можно было получить любую информацию, узнать самые свежие новости… Да, мои воспоминания…