А Хусни вспомнил, как эта девушка категорически отвергла его ухаживания. Она признавала лишь любовь, искреннюю, неподдельную. Она впервые пришла к нему вместе с Алият и Санией, когда была еще студенткой. Просто из любопытства. Он вспомнил, какое впечатление произвели на нее его порнографические фильмы. Но и они ему не помогли. Она соглашалась только на дружбу — ему было нужно совсем другое.

— Я пригласил тебя потому, что, по-моему, сейчас ты переживаешь трудное время и нуждаешься в дружеской поддержке, — говорил Хусни.

Мона постаралась изобразить благодарную улыбку.

— Я уже приглашал тебя, но ты не захотела…

— У меня было слишком тяжело на душе.

Он наклонился над девушкой и начал вкрадчиво ее успокаивать:

— Уповай на волю божью! Да и Хасан Хамуда — прекрасный адвокат, он спасет твоего брата от петли.

— Но десять лет тюрьмы! На что ему тогда рассчитывать? — горестно возразила Мона.

— Судьи милостивее судьбы!

— По-настоящему судить надо меня! — нервно бросила девушка.

— Но что ты могла сделать?

— Все равно я считаю себя виноватой в том, что произошло.

Хусни поднес бокал к губам и кивнул на тот, который стоял на подлокотнике кресла Моны, приглашая ее выпить с ним. Он отошел к бару и снова заговорил:

— Вспомни, сколько вокруг нас бед, страданий и несчастий, и тебе станет легче переносить свое горе.

— Не думаю…

— Ты что же, собираешься сокрушаться всю жизнь?

— Я не сокрушаюсь. Просто у меня пропал вкус к жизни.

— На меня тоже иногда нападает тоска! И знаешь, о чем я в таких случаях думаю? О тысячах убитых людей, о неприятных неожиданностях, которыми чреват завтрашний день. И моя печаль рассеивается. Что она по сравнению с горестями миллионов людей во всем мире?

Мона неопределенно пожала плечами.

— Студенческие волнения, дорогая, потрясли меня до глубины души. Но о чем я думаю, вспоминая эти события? О том, что в любое мгновение мы можем оказаться похороненными под обломками.

— А по-моему, намного страшнее другое: мы ведь практически живем, как попрошайки!

Хусни громко рассмеялся.

— Сильно сказано! Но, пожалуй, верно.

— Что тебя так развеселило?

— Поверь, после пятого июня я ни разу не смеялся от души! А сейчас… Разве я смеюсь? Просто нервы пошаливают.

— И как только люди могут оставаться спокойными в такое время?

— А они надевают очки истории, и им кажется, что настоящее ничем не отличается от прошлого.

— Но разве в такие очки не видны тысячи и тысячи жертв?

— Нет, зато в эти очки видны куда более страшные вещи!

— Ты говоришь серьезно?

— Какие сейчас могут быть шутки?

— Ну и как ты поступаешь?

— Я не принадлежу к творцам истории, не обладаю острым зрением. Глаза мои полны скорби, их туманит пелена обреченности.

Хусни вновь наполнил бокалы. Мона взяла свой и отпила половину.

— Помочь тебе могут три бокала, не меньше, — заметил Хусни. — Пей, это ведь лекарство.

Впервые за все время их разговора Мона улыбнулась.

— А как обстоит дело с патриотизмом моего любезного хозяина? Он свой патриотический долг выполнил?

— В моем возрасте уже хорошо, если хватает сил держать в руках кинокамеру и ездить на фронт снимать. Так я исполняю свой долг перед родиной! — возразил Хусни и выпил свой бокал.

— А с фронта ты возвращаешься в эту сказочную обитель?

— Здесь я могу стряхнуть с себя тоску, насладиться отдыхом.

— Поистине пожилой возраст — самый приятный!

— Нет страны несчастней той, где завидуют людям преклонных лет!

Они пристально посмотрели в глаза друг другу.

— Я позвал тебя, чтобы показать…

— Устаз Хасан Хамуда сделал мне предложение, — перебила Мона.

Ее слова поразили Хусни Хигази как гром. Он совсем опешил, но потом воскликнул:

— Но ведь он мой ровесник!

— Ему всего сорок, — возразила Мона.

— Готов держать пари, что ты согласишься!

— Ты так думаешь?

— Или все это в пику мне? А ведь я тебя так люблю! Но помни, такое замужество не принесет тебе ничего, кроме разочарования.

— Вот и Салем Али женится, — с горечью сказала Мона.

— Это ничего не значит!

— Не смешно ли, что двое любящих друг друга людей поступают, как я и Салем? — задумчиво произнесла Мона.

— Допей свой коктейль и выходи замуж за Хасана Хамуда. Это все-таки лучше, чем всю жизнь быть одинокой. Ты изведешься от тоски.

И Хусни Хигази принялся рассказывать Моне про адвоката, про его семью, еще совсем недавно владевшую большим поместьем в Верхнем Египте, — земли они лишились, когда проводилась аграрная реформа. Хусни не забыл похвалить адвоката и за профессиональное искусство, а затем спросил Мону:

— Ты ведь не видела моего последнего фильма?

Она засмеялась, и хозяин дома направился в темную комнату, служившую кинозалом.

На этот раз Хусни Хигази не обрел в кафе «Аль-Инширах» привычного покоя. Он курил кальян в тишине, полной тяжкой печали. Абду Бадран, погруженный в тягостные мысли, смотрел в пустоту невидящими глазами. Ашмави сидел у входа на тротуаре и чертил на асфальте пальцем замысловатые узоры. Хусни подумал о том, что за этой тоскливой ночью последует много других таких же. Наконец Абду Бадран очнулся от мрачных раздумий и сказал Хигази:

— Теперь уже свадьбы не будет…

— Но она ведь только отложена!

— Услышал бы тебя аллах, благороднейший!

— Бог милостив!

— Он не приехал, как обычно, и у меня сразу сердце защемило от недоброго предчувствия. А матери его как раз приснился страшный сон.

— Бог даст, рана не опасная.

— Кто же знает! Видел-то я его одну минуту — больше не позволили. Лицо все забинтовано, и шея тоже…

— Ну, в госпиталях бинтов не жалеют…

— А мы-то готовились к свадьбам — его и дочки.

— Ничего, все уладится, и через педелю, самое большее через месяц, сыграете вы свои свадьбы!

Неужели такова судьба отцов и матерей во всем мире? — спрашивал себя Хусни Хигази. А может быть, есть такие народы, чей боевой дух и доблесть способны преодолеть любые невзгоды? Или история лжет, рассказывая о подвигах? Неужели отсутствие элементарного мужества характерно лишь для нашего народа, или так было во все времена и эпохи? Но почему же тогда одна война следует за другой? Где граница между самопожертвованием, о котором мы читаем в газетах, исторических книгах и стихах, и тем, что мы наблюдаем в кафе, в домах, на улице? Конечно же, человек рождается не для того, чтобы стать профессиональным убийцей…

— Несчастные мы люди, устаз! — заметил Ашмави.

— Будь я помоложе — обязательно пошел бы в армию, — сказал Хусни.

— Сын соседа потерял ногу, — продолжал Ашмави.

— Что делать — война, наши земли оккупированы…

— Когда я вижу, как люди смеются, меня так и тянет плюнуть им в рожи, — злобно сказал старик.

— Уж очень ты суров! Война все больше захватывает каждого из нас. Если так будет продолжаться дальше, то скоро ее огонь спалит всех — и на фронте, и в тылу.

Хусни попробовал представить себе, что бы сказал этот несчастный старик, если бы узнал, какие дела творятся у него дома, в его роскошной квартире. Он бы проклял его. А за что, собственно? Ведь жизнь уже почти прожита, а манит по-прежнему. Любовь к жизни — как это понятно! А ты, Египет, ты мне тоже очень дорог, но любовь к тебе далеко не так понятна!

Снова заговорил Ашмави:

— Справедливость требует, чтобы тяготы жизни распределялись между всеми поровну.

— Мудрые слова!

— Никак не возьму в толк, о чем это вы? — вдруг сказал Абду Бадран.

— Дни горестей и печали обрушиваются на нас, словно дождь!

— Мы, египтяне, находимся в центре арабского мира, а что нас ждет? — Оккупация, независимость, пятьдесят шестой год, Йемен, шестьдесят седьмой год и снова оккупация…

Хусни охватило раздражение. Едва сдерживаясь, он воскликнул:

— Надо завтра же взяться за обновление родины!