Я слушал внимательно, не перебивая, и, только когда рассказ кончился, понял, как много в нем связано с этой запиской.

- ...Я зашла к Сергею Сергеевичу с горничной Дуняшей, чтобы передать книги, которые у него взял брат и не успел сам занести перед отъездом. И, когда мне было пора идти домой, он вдруг задумался, взял скрипку и запел "Буря мглою небо кроет". Он всегда был задумчив, у него было большое грустное сердце. Но в этот вечер улыбка и взгляд были радостны. Я стала подпевать. Музыка захватывала его все больше и больше. Где-то далеко прогрохотал гром. На небе собирались тучи. Мне надо было поскорее вернуться домой. Но я не решалась прервать скрипку. Сергей Сергеевич все играл и играл. Гром ударил совсем близко.

"Барышня, барышня! - вбежала моя горничная. - Я вам из дому зонтик, калоши и шаль принесла".

Думчев опустил скрипку. Я поспешно попрощалась, просила не провожать меня. Он сказал, что всю ночь будет играть. Мы с Дуняшей побежали домой. На повороте улицы, под дождем, я оглянулась. В последний раз! Ах, какая гроза была! Ливень...

Я слушал Полину Александровну и припоминал голос, прерываемый кашлем, там, в поезде... "Помню, большая гроза была. С ливнем. И вдруг скрипка... совсем близко стала слышна".

- Ночью дождь то стихал, переставал, то снова начинал лить. Дул ветер. Деревья шумели под окном. Все в доме рано легли спать. Задремала и я. Вдруг слышу тихий частый стук в мое окно. Прислушалась. Стук по стеклу повторился. Кто-то стучал все настойчивее. Собака на дворе было залаяла. Сразу же стихла, заскулила под окном - словно знакомого узнала. Я подбежала к окну. Прильнула лицом к стеклу. Приставила ладони. На меня сквозь мокрое стекло смотрят знакомые глаза: Сергей Сергеевич! Я вскрикнула. Тут Дуняша со свечой вбежала из другой комнаты:

"Барышня! Барышня! Что с вами?"

"Ничего, иди спать!" - ответила я. Она ушла. Я распахнула окно. Тревожно и глухо шумел за окном мокрый сад. Дождь шел все сильнее. И мне почудились чьи-то тяжелые удаляющиеся шаги. Это был Думчев. Он, наверное, приходил к моему дому, хотел что-то передать, но не посмел, а Дуняша со свечой спугнула его.

Наступило утро, серое, туманное. Небо не прояснялось. И было странно слышать, как весело чирикают мокрые воробьи. И я увидела под моим окном на сырой земле след. Он был полон воды. Я сразу послала Дуняшу к Сергею Сергеевичу. Она вернулась и говорит:

"Пропал наш доктор!"

А в городе уже пошли нехорошие слухи. Говорили, что доктор утонул и даже одежду нашли.

Как-то, проходя через кухню, я увидела, что Дуняша разжигает какой-то бумажкой лучину для самовара. Мне бросился в глаза знакомый почерк... Я выхватила, затушила, расправила скомканную обгоревшую бумагу. Да, это был почерк Сергея Сергеевича. Легкомысленная Дуняша не смогла толком рассказать, где и как она взяла бумажку.

Полина Александровна подошла к дубовому резному шкафчику с опускающимися и поднимающимися решеточками, собранными и составленными из хорошо отполированных планочек - свидетельство неторопливой мысли столяров девятнадцатого века, - и стала что-то искать.

- Я ищу, все ищу, - говорила она, - и все никак не найду. Где же она, где эта записка?.. Ах, вот она!

Бережно и осторожно положила она на стол бархатную папку, открыла ее:

- Читайте!

На обгорелой бумаге я прочел следующее:

"Глубокоуважаемая Полина Александровна! На время вынужден уехать. Прошу Вас, зажигайте по вечерам лампу с рефлектором в моей лаборатории. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . читайте . . . . . . . . Дарвина и Фабра . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .".

Все тот же почерк: на всех записях в лаборатории, на листках, прочитанных под микроскопом, и на обгорелой потускневшей бумажке.

И, чем внимательнее я всматривался в разрозненные слова, тем больше овладевало мной тревожное чувство, тяжелое беспокойство. Эти отдельные слова, едва уцелевшие от огня, такие заброшенные и одинокие, придвинули меня к судьбе того неизвестного человека, который когда-то вложил в них столько надежд. Что с ним случилось? "На время вынужден уехать"... Может, он и не утонул?

- Я поступила так, как писал мне брат: переехала в домик, где жил и откуда ушел Сергей Сергеевич, - сказала Полина Александровна и с большой горечью продолжала: - Тогда, давно, сразу после ухода Думчева сюда приходили люди, смотрели, удивлялись. И я примечала столько недоверчивых улыбок, столько иронических взглядов! Но я не обращала на это внимания. Никому не позволяла тронуть ни один предмет в его доме. Но, наверное, один из любопытствующих посетителей был злым шутником.

В провинциальном юмористическом журнале этот случай был описан как курьез и даже с карикатурой. Вот у меня сохранился этот журнальчик. Не правда ли, у него такое легкое название - "Мотылек", а так тяжело он обидел меня. Вот, вот, читайте на семнадцатой странице...

"В связи с продолжающимися разговорами, - прочел я в пожелтевшем юмористическом журнальчике, - о таинственном исчезновении жителя города Ченска Доктора Думчева наш журнал не остановился перед затратами и направил в сей город своего корреспондента господина Петрушина, который любезно предоставил редакции достоверный художественный рассказ об этом событии в виде драматической пьесы в четырех картинах.

К а р т и н а  I. На улице Ченска. Воскресенье. Полдень. Звонят колокола. Двери церкви настежь открыты. Подъезжают фаэтоны, дрожки, коляски. А за рессоры колясок цепляются босоногие мальчишки. И, когда извозчик вспугивает их кнутом, они бегут рядом с колесами и кричат:

- Женится! Доктор-стрекоза сегодня женится!

К а р т и н а  II. Дом жениха. Вбегает соседка. Кричит прислуге доктора:

- Арсеньевна! Скорей! Скорей! Певчие в храм уж пошли! Жених-то твой готов?

Арсеньевна стучит в дверь:

- Сергей Сергеевич, пора! Скоро венчание! Вот возьмите накрахмаленную сорочку.

Дверь открывается, из-за двери высовывается рука доктора за сорочкой. Дверь захлопывается.

Вскоре Арсеньевна снова стучит в дверь:

- Не желаете ли, Сергей Сергеевич, выпить стакан чаю и откушать моего слоеного пирога перед венчанием? А то день-деньской - ни маковой росинки.

- Пожалуй! - говорит доктор, подойдя к двери. И опять из-за двери высовывается рука и берет поднос со стаканом чаю и пирогом.

- Сергей Сергеевич! Шафер прибыл за вами!

Дверь закрывается.

- Пора, Сергей Сергеевич! - кричит шафер.

- Простите! Не могу вам открыть дверь - я еще не одет. Сейчас! Сейчас!

Шафер ждет немного, снова стучит:

- Скорее!

- Иду! - слышится из-за двери.

К а р т и н а  III. В доме невесты. В подвенечном наряде сидит невеста. Ждет. Никто за ней не приезжает. Она восклицает:

- Ничего не понимаю! Ничего не понимаю!

К а р т и н а  IV. Снова в доме жениха. Стучат в дверь. Ответа нет. Открывают дверь. Комната пуста! На столе, на полу в неописуемом беспорядке валяются свадебный фрак... накрахмаленный воротничок... сорочка... галстук... брюки... ботинки...

- Доктор, доктор!.. Где вы?

Смотрят под стол, открывают шкафы, даже в открытое окно глядят. Но под окном все время стоят любопытные ребята.

Они кричат:

- Сюда не смотри! Из окна никто не прыгал.

- Доктор! Где вы? Где вы?..

Молчание.

- Истратился! Как будто истратился человек! - всплескивает руками старушка Арсеньевна. - И дни и ночи работал, работал, тратился, тратился и истратился!

Соседки и кумушки ее поддерживают:

- Истраченный человек!"

Я прочел этот нелепый фельетон - порождение скуки, безделья и злобы давно прошедших времен. На лице Булай, когда она брала из моих рук журнальчик, отражалось такое отчаяние, словно все вокруг нее рушилось. Видно, бывают обиды-раны, которые слишком долго ноют.

Я заговорил:

- Стоит ли пустая злая шутка, написанная в бесцветное старое время, стоит ли она того, чтобы живые чувства и мысли застыли на ней, как это случилось с диккенсовской героиней, которая сама в минуту отчаяния навсегда остановила свои часы в столовой - "остановила часы своей жизни"?..