— Существует предание о том, что произошло неподалеку отсюда, — заметила она. — Один святой сразился с ужасным драконом, и с того самого времени и по сей день в местах, где пролилась его кровь, расцветают ландыши. — Госпожа Уэстерман вздохнула. — Впрочем, сомневаюсь, что нынешняя смерть стала последствием битвы с драконом, вы согласны, господин Краудер? Думаю, битвы тут и вовсе не было. Один удар из-за спины. Вероятно, он был мертв еще до того как упал.

Краудер не любил, когда его поторапливали во время работы, а потому рвение дамы слегка досаждало ему. В наказание спутнице он помолчал, осматриваясь; особенно его занимало пространство чуть позади мертвеца, где, вероятней всего, стоял убийца. Куст шиповника присел в реверансе, когда Краудер потянулся, чтобы снять нити, которые, как он заметил, висели средь белых цветов. Вынув свой платок, он аккуратно завернул в него находку. И только когда она была надежно спрятана в карман, анатом сделал попытку ответить Харриет.

— Я полагаю, вы пришли к этому выводу, потому что много читали, госпожа Уэстерман?

— Я рассердила вас. Простите.

В ее ответе прозвучала такая прямота, что Краудер даже сконфузился. Он поспешно поклонился.

— Вовсе нет, мадам. Ваши выводы вполне созвучны с тем, что я здесь вижу.

Некоторое время Харриет молчала, крутя в руках свой стек, а затем тихо проговорила:

— А не кажется ли вам, господин Краудер, что трудно делать какие-либо выводы, если ими не с кем поделиться? Начинаешь подвергать сомнению собственные суждения или слишком уж доверять им. У меня не было намерения торопить вас. Возможно, мне хотелось доказать вам, что я не глупа, но, пытаясь сделать это, я повела себя как дура. — Их взгляды на мгновение встретились, а затем Харриет посмотрела в сторону. — На ваш вопрос могу ответить следующее: я читаю не так много, как хотелось бы. Ваше сочинение попалось мне случайно. Но, возможно, во мне вас возмущает недостаток брезгливости. До того как мы купили Кейвли и на свет появился мой сын Стивен, я три года ходила в плавания вместе со своим супругом. Там я видела людей, убитых в сражениях и в мирное время, и служила сестрой, так что, вероятно, повидала больше, чем это необходимо.

Краудер посмотрел на собеседницу в упор, но госпожа Уэстерман, слегка сконфузившись, отвела взгляд. Что же, подумал Краудер, склоняясь над покойником, в присутствии мертвеца люди часто говорят больше, чем намеревались, и это известная истина. Он полагал, будто это явление как раз и легло в основу поверья, что труп якобы способен указать на своего убийцу — в его присутствии из ран погибшего снова начинает сочиться кровь. Нет, истина состоит в том, что люди просто-напросто до отвращения склонны к признаниям, даже при наличии явного указания: memento mori.[2]

Краудер начал ощупывать тело мертвеца. Рука анатома остановилась, наткнувшись на выпуклость в кармане камзола, и, запустив длинные белые пальцы в складки серебристой одежды, Краудер вынул оттуда кольцо. Тяжелым грузом оно легло в его ладонь, и, повернув украшение, Краудер заметил отпечатанный на золоте герб. Он был знаком ему — время от времени по городку проезжал экипаж с таким изображением, а еще Краудер видел его на воротах благородного поместья. Услышав шумный вздох своей спутницы, он выпрямился и положил находку в ее вытянутую руку. Харриет сжала кольцо в кулаке, и с ее губ — Краудер готов был поклясться — сорвалось еле слышное проклятие.

— Это, конечно же, эмблема замка Торнли, — сухо заметил анатом. Посмотрев на Краудера, Харриет отвела глаза. Он приподнял бровь. — Я должен был спросить у вас раньше, госпожа Уэстерман, вы знали этого человека? Он из Хартсвуда? Или из поместья?

Харриет ответила, похлопывая стеком по платью. Она не сводила глаз с покойника, а говорила так, словно размышляла вслух.

— Он мне незнаком. Думаю, если бы он жил в замке Торнли или в городке, я наверняка признала бы его, но… Как вы думаете, сколько лет этому человеку и какое положение он занимал в обществе?

— Я бы предположил, что его возраст между тридцатью пятью и сорока пятью годами. А что касается положения, я бы не сказал, что он беден. На нем камзол и плащ, руки у него достаточно чистые и без шрамов. Можете взглянуть сами. Госпожа Уэстерман, вы знаете что-то такое, чего не знаю я?

— Ничего такого. Всего-навсего историю здешних мест. А она гласит, что старший сын лорда Торнли лет эдак пятнадцать назад отказался от покровительства своей семьи; теперь ему наверняка столько же лет. Его зовут Александр, виконт Хардью. На портрете, который я однажды видела, у него были светлые волосы.

На шаг отойдя от тела, Харриет обернулась и поглядела вверх, на владения Торнли. Легкий ветерок забормотал в ветвях деревьев и легонько потянул Краудера за полу кафтана, словно пытаясь увлечь назад, в его комнаты, к его книгам, пока не все еще сказано, пока он еще не перешел черту.

— Видите ли, сэр, — продолжила Харриет, — меня мучает вопрос: неужели этот несчастный — наследник благородного поместья моих соседей? А если так, то почему ему оказали настолько холодный прием?

Наутро после концерта Сьюзан, сидя в лавке, практиковалась в музицировании и размышляла: может, она слишком поторопилась отклонить давешнее предложение папеньки и напрасно отказалась от экипажа и служанки? Жара стояла мучительная: девочка чувствовала, как у нее под мышками и на затылке скапливается пот, к тому же, в Лондоне зной сразу пропитывает дом городским зловонием. А как было бы приятно проехаться по парку на пони и в красивом платье, вместо того чтобы сидеть здесь, в лавке, среди стопок партитур и музыкальных фрагментов, которые печатал и продавал отец, и отрабатывать свои упражнения.

Обычно эта комната оставалась прохладной даже летом. В изящном удлиненном помещении девочке ничего не мешало: его занимали только клавесин Сьюзан, прилавок вдоль одной из стен и несколько маленьких витрин — новейшие арии и фрагменты, выложенные на столиках под окнами. Только вот в нынешнем году грудь девочки уже в июне теснил знойный воздух. Казалось, руками Сьюзан запоминала упражнения даже лучше, чем головой. Она могла смотреть за тем, как ее пальцы бегают по клавиатуре, слушая щелчки клавиш и бреньканье инструмента так, словно была сторонним наблюдателем. Так она спокойно могла размышлять, делая вид, будто занята, и мысли девочки начинали витать где-то далеко, за пределами дома.

Сьюзан не раз видела экипажи, останавливавшиеся возле лавки, и дам, которые, как правило, выходили из них. Однако она никогда не видела в каретах ребенка своего возраста. Обычно дам, ездящих в экипажах, сопровождали служанки или другие дамы, но маленьких девочек ей видеть не доводилось. Все женщины казались очень красивыми, однако выглядели немного утомленными, словно страшно уставали носить свои тяжелые платья. Девочка вспомнила одну даму, вошедшую как-то раз в тот момент, когда Сьюзан сидела за инструментом; она еще пожелала, чтобы девочка сыграла на каком-то вечере для ее знакомых. Дама назвала Сьюзан «юным Моцартом» и пришла в восторг. Она так и сказала: «Я в восторге!» Ее платье очень сильно шуршало, а на губах у нее было что-то красное. Дама наклонилась к Сьюзан, почти уткнувшись ей в лицо, и объявила ее «необычайно прелестным созданием».

Сьюзан все это не понравилось. И отцу тоже. Он был достаточно строг с дамой, и она больше не приезжала. Отец сказал дочери, мол, если увидишь «эту женщину» на улице, ни в коем случае никуда с ней не ходи. Сьюзан задумалась: неужели эта дама распутница? Девочка слышала, как о таких женщинах говорят на площади: они за деньги позволяли мужчинами целовать их и делать разные другие вещи. Но, поскольку Сьюзан считала, что папенька не одобрит такие знания, она никогда его об этом не расспрашивала. В лавку приезжали и другие дамы, которые улыбались девочке, но слишком близко не подходили; папенька часто просил ее сыграть немного из той музыки, что имелась в продаже, чтобы покупательницы поняли, хотят ли они приобрести ноты и выучить ту или иную мелодию. Однако посетительницы всегда казались Сьюзан какими-то полуживыми. Она думала: как это, наверное, ужасно, когда все время приходится так медленно ходить. Вдруг девочка поняла, что ее пальцы сами собой заиграли следующую вариацию.