Так размышлял Кругляк, неторопливо раздеваясь в передней. В то же время он зорко присматривался к шефу, стараясь угадать настроение. Зачем все-таки вызвал?

— Доповидайте, — потребовал Сорока.

— Голошу… — деловито начал Кругляк.

Он доложил, что Менжерес не откликнулась на пароль. От повторных встреч категорически отказалась Она разыграла из себя простушку, которая и знать ничего не знает и ведать не ведает. О том, какая была устроена проверка и как она проходила, Кругляк предусмотрительно промолчал.

— А признайтесь, пан Кругляк, — дружелюбно спросил Сорока, — не весело ожидать картечь в живот?

Он презрительно прищурился, оглядывая с головы до ног приземистого Кругляка.

Начало разговора было не из веселых.

— Не понимаю, каким образом… — растерянно забормотал Кругляк. «Оксана, стерва, уже успела напакостить», — мелькнуло в голове.

— А хорошо, если бы она всадила в вас весь заряд, — почти мечтательно протянул Сорока, — вот, к примеру, сюда, — он ткнул пальцем в пояс Кругляку. — Кишки навыворот, а наша служба безопасности избавляется от идиота. Как говорится: прощай, прощай, мне ничего не надо…

— Пан Сорока, разве вы не приказали…

— Приказал… Но что? Проверить Менжерес! Не засекли ли ее, нет ли слежки и так далее. А вы разыграли провинциальный фарс с переодеванием. Кого вы хотели провести? Менжерес, которую лично знал Шухевич? Да вы в полиции на писарском стуле штаны протирали, когда она с Бурлаком Бещады жгла! Вы свои поганенькие доносы на приятелей в гестапо строчили, когда она была уже особо проверенным курьером! У нее два креста — Золотой и Серебряный — наши высшие награды!

У Сороки была привычка — во время «разносов» не смотреть на подчиненных. И сейчас он уставился немигающе куда-то в пространство, поверх головы Кругляка.

— Вы бы сразу предупредили…

— Я не обязан был вас предупреждать! Я и сейчас все это не должен вам говорить! Учтите, Кругляк, еще одна такая ошибка, и вы потопаете прямым ходом на небеса. Под землей найду!

Кругляк молчал, опустив голову. Возразить было нечего. Сорока и в самом деле приказал ему только проверить, не пришел ли под именем Менжерес другой человек. И не больше. Кругляк проявил инициативу. А это непозволительно. Он знал, что за это полагается — сам не раз по поручению Сороки приводил в исполнение приговоры. Знал и то, что говорили националисты про референта СБ: «Этот родную мать удавит, если будет такой приказ».

Он вспомнил, как впервые познакомился с Сорокой. Получил задание встретиться с референтом СБ, грозным Ястребом. Никак не предполагал, что Ястреб — студент выпускного курса института, скромный, тихий, прилежный молодой человек. Сорока носил большие очки в простой круглой оправе, ка людях был суетливым, заискивающе и подобострастно улыбался старшим. Когда хотел что-нибудь сказать, инстинктивно втягивал голову в плечи, снизу вверх заглядывал в глаза собеседнику, сыпал густо кругленькими словами. Пиджачок на нем лоснился, брюки были аккуратно подштопаны. Что-то нервное, истерическое проскальзывало в быстрых движениях, в ненужной суетливости, в стремлении быть неприметным и ненадоедливым. «Мельтешит, как шкодливая бабенка», — еще подумал скорый на оценки Кругляк, по привычке награждая новое начальство бранным словом.

«Шефа» ему показал связной на каком-то торжественном институтском вечере. Он назвал и пароль для встречи. Состоялась она здесь же, на квартире Насти. Когда остались вдвоем, Сороку будто подменили. Взгляд властный, ни одного лишнего движения, в голосе — явное превосходство и пренебрежение. Даже редкие прилизанные волосы будто стали гуще, а рост — выше. Кругляк тогда переходил из обычных курьеров в непосредственное подчинение референтуре СБ и был поражен, насколько досконально знает о нем Сорока все. Даже то, о чем он сам предпочел бы забыть.

— Кажется, это вас направляли в концлагеря для выявления коммунистов? И в Травниках[28] изрядно помяли пленные? А потом и немцы? За сострадание к несчастным? Не брешите, пан Кругляк, простите мне это неинтеллигентное выражение. Били вас за то, что вы меняли табак на золотые зубы. Да, да, заядлые курильщики выдирали их у себя и отдавали за пачку махры. А немцы не любят, когда их грабят — золотые коронки пленных они считали собственным имуществом… А не вы ли сели в тридцать девятом? За антисоветские убеждения, говорите? Полно, полно, всего лишь за то, что проворовались на торговой базе, где работали… Немцы отзывались о вас хорошо, мне как-то попалась на глаза ваша служебная характеристика. Особенно хвалили за участие в уничтожении гетто в Раве Русской. Кстати, там вам лучше не появляться — жители, которые вас запомнили, поступят с вами не очень интеллигентно…

Сорока любил это слово — «интеллигентно», употреблял его часто. Себя считал представителем украинской интеллигенции «новой генерации».

Уже после нескольких таких вопросов и реплик Кругляк предпочел рассказывать о себе начистоту. А жизнь его была прямолинейна, как винтовочный ствол: предательства, убийства, насилие.

Сорока решил, что этот человек вполне подойдет. Особенно для выполнения некоторых заданий по чистке[29].

После окончания учебы Сорока стал работать в отделе кадров своего же института. Нашлись влиятельные друзья, которые помогли ему остаться в областном городе. В том же институте он помог и Кругляку пристроиться — по хозяйственной части.

Кругляк никогда не подводил своего шефа. Даже когда в ходе чистки пришлось убирать кое-кого из личных и давних друзей, утративших веру в победу идей «самостийности». А сейчас вот опростоволосился. Ну кто мог знать, что эта паненка такая цаца?

Но, оказывается, Сорока выложил еще не все.

— Отыскали Шевчук, эту зеленогайскую учительницу?

Кругляк виновато потупился:

— Как сквозь землю провалилась…

— Кто привлекался к акции?

— Северин.

— Но ведь он не может даже появиться в Зеленом Гае — чужой человек, сразу вызовет подозрения. Я начинаю всерьез сомневаться в ваших умственных способностях, пан Кругляк.

«Хоть бы матюгнулся, что ли, — с тоской думал Кругляк. — Все было бы легче. Нудит и нудит…» А на лице — вразрез с мыслями — написаны были и подобострастное внимание и готовность выполнить любые приказания шефа.

Сорока снял очки, неторопливо и аккуратно протер стекла белоснежным платочком. Без очков, близоруко щурящийся, он походил на рассеянного доброго дядю из детской сказки.

— Мы попали в очень трудное положение, — спокойно, словно читая лекцию, заговорил Сорока. — Наши отряды разгромлены, даже запасная сеть провалена. Потеряны лучшие люди. Уничтожено то, что создавалось годами. И все это за кратчайшее время. Впрочем, это вам известно. Среди тех, кто остается в строю, — паника. Даже вернейшие, проверенные в десятках испытаний, заколебались. Некоторые уже бежали. Куда? Кто-то надеется отсидеться в укромной криивке[30], кто-то, признав борьбу безнадежной, поднял руки. Сколько нас осталось? Немного…

Референт службы СБ краевого провода умел мыслить реалистично. Он позволял себе иногда задумываться над ближайшими и дальними перспективами подполья, начистоту изложить свои взгляды и выводы подчиненным. Но всегда подчеркивал: есть только один выход — бороться до конца. Каждым словом и жестом он старался создать себе репутацию человека особого склада: не знающего колебаний и сомнений.

Несколько лет назад Рен обратил внимание на нескладного, многословного студента, истово выставлявшего напоказ свои националистические убеждения. Прозвал его «философом». И сумел разглядеть за чудаковатой внешностью твердую, жесткую натуру, за медоточивыми рассуждениями — беспринципность. Рен сделал его референтом службы СБ и не ошибся — Сорока ревностно наводил порядок в бандеровских рядах: доносил на бывших друзей, выполнял приговоры непокорным. И скоро прежняя его кличка — Философ — забылась, у «штудента» появилось новое псевдо — Ястреб.