…Скоро ребят кликнули ужинать. К ночи поля дышали сильней, и пряный запах тянули оттуда волной по вечернему ветерку.

— Дух-то какой валит! — сказал дед Антон, потянув носом. — Ма-ли-на… Вот заходи, господа, на Успеньев день, новым хлебцем, горяченьким угощу. Духовитый у нас хлеб, земля, что-ли у нас особенная, а только хлеб у нас, как пряник. Мёдом отдаёт. И мёду у нас ноне много…

…И тут мы узнали, что и пряники у них пекут. Вот эти пряники, медовые… — показал доктор на коробок.

— Приходи, господа. Такие скирды наложим, — си-ла!

…Хотелось спать. Сеновала у старика не было, так как скотины он не держал. Но он принёс нам по охапке сена и постлал на лавках, под окнами. Легли мы. Чёрные, закоптелые иконы смотрели из угла полки, где лежала также толстая подкопчённая книга в кожаном переплёте с медными застёжками. С деревни доносились песни молодёжи, которую ещё не свалила с ног летняя работа. И пронизанная этими звуками чёрная ночь, глубокая бархатная ночь, глядела в окна вся в таких звёздах. Лежал я на спине и смотрел на качавшиеся над моей головой, засушенные жёлтые цветы. И уснул в пряном и душном аромате трав… И видел я сон… Странное дело, господа… сколько лет прошло, а я так ясно помню его, точно видел вчера… Странный, знаменитый сон…

…Я видел поля… те буйные поля, по которым только что проходили. Так ясно видел, все колоски видел, слышал их шорох… Смотрю на колоски и слышу: “Баринок, баринок!“

И вижу я, что во ржи, далеко от меня, стоит дед Антон, в розовой рубахе, и манит рукой. И лицо его было скорбно, скорбно и голос был полон тревоги, и так было тревожно его лицо, что я подбежал к нему, путаясь ногами и ружьём в высокой цепляющейся ржи. Мне было душно, я терял силы, кружилась голова; но я бежал, слыша всё тот же тревожный призыв: “Баринокъ, баринок!“. Мои ноги запутались во ржи и я упал и проснулся.

Я был весь мокрый от поту, так душно было в избе. Я смотрел в полутьму, не понимая, где я. Кто-то храпел рядом, должно быть товарищ. Да где же я? И вдруг я увидел его, деда Антона. Он сидел у стола и из под круглых очков пристально смотрел на меня тревожным взглядом. Чёрная книга, что была на полке, теперь лежала рядом с ним. Маленькая лампочка была накрыта пакетиком, чтобы на меня не падал свет. Я всё вспомнил. Но почему он так смотрит?

— Сон, что-ли какой увидал, баринок? — спросил он меня. — Кричали вы во сне… Уж простите, окликнул вас…

…Вот почему смотрел он на меня. И голос: баринок, баринок! — был, конечно, его голосом. И всё-же тот сон оставил во мне, какое-то смутное, тревожное чувство.

Странного, конечно, ничего не было. Всё, что было пережито за день, всё это перепуталось в мозгу и оплелось в картину сна. И даже моё падение во ржи: я зацепился на охоте ружьём за куст и упал на самом деле и испугался, что ружьё выстрелит. И оклик — баринок, баринок! — всё это было на самом деле. Вот только почему я видел во сне такое скорбное и прибывающее лицо деда Антона? Это было странно. Запомните это…

…Когда я проснулся, звёзды уже бледнели… Должно быть шёл уже четвёртый час.

Белели окна. Тишь рассвета уже бродила внизу, а в избе проступали следы зари. Сеялось оттуда что-то неуловимое, живое… Страшно хотелось спать и опять задремал под хриплый шепот деда, читавшего толстую книгу.

Когда я снова проснулся, было уже светло. В тишине утра слышалось быстрое лопотание молодых чижиков. Надо мной, возле лавки, стоял дед Антон и глядел на зорю.

— Проснулся, баринок? — сказал он. А я из писания почитал и досидел до свету. Вон, бабы уже жать пошли по холодку…

…Точно и не было ночи. В гомоне яркого утра выходили мы из деревни, чтобы взять зорю, хоть и позднюю. Дед Антон сам провожал нас за околицу. И опять глядели на нас поля в море яркого солнца, и опять медовые струйки… Шли хлебами по вертлявой дороге, а дед в розовой рубахе стоял во ржи по пояс и, приложив к глазам руку, кричал вослед:

— А на Успеньев-то день захаживайте! Таким пряником угощу — у!…

…Шли мы, закинув за плечи ружья, сбивая осевшую, сыроватую за ночь пыль. Собаки торопкой рысцой трусили впереди, слизывая капли росы с подорожников. Помню, обернулся назад я. Дед всё-ещё стоял и глядел. Розовую рубаху видел я… Как во сне было… Стоял среди золотых волн…

…Потом… — доктор сказал это, понизив голос, — потом мы, действительно, ещё раз были там… Не помню, Успеньев ли день или какой другой праздник. Знаете, потянуло опять туда. Может быть опять хотелось пережить то хорошее, бодрое чувство, с каким я глядел от леса на открывшийся вдруг полевой простор. Кстати, я обещал деду прислать походную аптечку и книжку-лечебник. Но увидали другую картину.

Поля стояли пустыми, тянулось серой щёткой жнитво. Кое-где уже показывались коврики первых озимых всходов, — знаете, эти искрасна-жёлтые с прозеленью… По задворкам деревню обступили мощные, широкопузые омёты! Нет, должно быть, это было не в праздник. Мы слышали этот добрый и чёткий в августовском воздухе стук цепов, весёлый стук, то-то-то… Спешат и тараторят. И стаи голубей над ригами, и облачка зерновой пыли на ветру…

Опять мы ночевали у деда. А на утро он угощал нас свежим хлебом. Я сейчас помню этот дымящийся ноздреватый душистый каравай и вижу, как трогательно погружал в него нож дед Антон. Смотрели мы, с каким благоговением трясущейся рукой делал он это. Новый хлеб! И четыре пары голубых глаз следили за ним, почмокивали рты, и шевелились пальцы… Хлеб… Он ведь с этих полей, таких и серых теперь, с их полей.

— Крестись! — Строго говорил дед, наделяя большими ломтями внуков, — говори: “хлеб насущный“!…

Мы ели хлеб, душистый, необыкновенный…

Да, Господь. И для нас он был напоён ароматом полей и силой этой деревни. Это был живой хлеб. Там, при виде этих весёлых лиц детворы, прыгавшей с огромными дымившимися ломтями перед окнами, при виде пузатых омётов необмолоченной ржи, довольных лиц крестьян, урожай был богатейший, — понял я, что такое урожай для деревни. Что такое хлеб… И потом, в разъездах, когда встречал воза с зерном, бывал на пристанях и видел баржи с хлебом, поезда, нагруженные зерном, когда проходил мимо пекарен, из окон которых тянулись эти пряничные запахи свежего хлеба, я вспоминал ту деревню, Большие Вётла. И ясные глаза детворы с ломтями в руках. И поля, широкие, большие, отдыхающие по осени…

И когда мы с товарищем оделили ребят карамелью, от всех них пахло хлебом и сытостью, и животы их были здорово вздуты. И ели-же они! Они объедались, закусывая лепёшками.

А широкие омёты важно стояли на задах как верная стража. А голуби носились позвякивая крыльями, и песни слышали мы, раскатистые песни.

Доктор встал и прошёлся по комнате, отошёл к окну, поглядел.

— Господа, — каким-то особенным, резким тоном обратился он к нам. Вы видали как едят дети? Конечно видали… крестьянские дети. А вы слыхали, как они просят хлебца?

Когда… нет этого хлебца? Только тогда можно понять это чувство, которое я переживаю сейчас, вспоминая как эти малыши ели… Да… Акулька, Манька, и Тит.

С доктором происходило что-то странное. Он ходил из угла в угол и потирал лоб, точно старался что-то вспомнить.

— Ну, слушайте дальше…

… И вот наши поездки на охоту кончились. И дед Антон уже не попадался на глаза. И забыли мы про него и про Большие Вётла… Товарищ мой изменился, и привычки его изменились. Ружьё он променял на садоводство и наши странствия окончились. Прошло года три… Вы, молодёжь, может быть хорошо и не знаете, что пережила тогда наша губерния. Да и не только наша. Вы ещё сидели на гимназических скамьях, а мы… — Он встал и нервно заходил… Мы… мы… страшно вспомнить, что пережили… Два года подряд неурожаи. Что-то ужасное было. Надо было видеть самим. Надо было жить там…

Его голос дрожал и, когда он говорил, этот испытанный работник, этот светский человек, он весь в эту минуту светился каким-то необычайно чистым и мощным воодушевлением.

— Нам выпала страшная, напряжённая работа. Довольно будет сказать, что бывали недели, когда мы спали через два дня в третий. Да, Господь принёс болезни. Этот настоящий спутник голода — тиф, этот ужасный голодный тиф. Он вспыхнул как пламя в сухом лесу и охватил огромный район… и косил… Мы начали работать. Посланы были отряды по местам, но не хватало рук. Были напрасны все силы. Я был назначен старшим в этой половине уезда и перелетал с места на место, теряя голову. Эпидемия разрасталась. Испортились дороги, и хлеб тянулся медленно и не попадал к сроку. Север уезда молил о помощи… Он почему-то считался в лучших условиях и помощь туда пошла во второй черёд. Уж очень страшно было здесь…