– Хелло, Фюзелли!

Он был в поезде; в ушах у него гудело, а голову стягивал железный обруч. В вагоне, освещенном маленькой лампочкой, мигавшей на потолке, было темно. На минуту он принял мерцавший вверху свет за золотую рыбку в чаше.

– Хелло, Фюзелли, – сказал Эйзенштейн, – здоров?

– Конечно, – сказал Фюзелли осипшим голосом, – почему же мне быть больным?

– Как тебе понравился дворец? – спросил Эйзенштейн серьезно.

– Черт, не знаю, – пробормотал Фюзелли, – я спать хочу.

Все смешалось в его голове. Ему чудились огромные залы, полные зеленого и золотого шелка, и огромные постели с коронами наверху, где спали Наполеон и Жозефина. Кто они были? Ах да, Империя! Потом там были изображения цветов, фруктов и купидонов, золоченые и темные коридоры и лестница, пахнувшая плесенью, где они с летчиком растянулись. Он еще помнил ощущение, когда нос его проехал по жесткому красному плюшевому ковру лестницы. Потом там были женщины в открытых платьях… или это были картины на стенах? И еще там была постель, вся окруженная зеркалами. Он открыл глаза. Эйзенштейн говорил с ним. Он, должно быть, уже давно обращался к нему.

– Я так смотрю на это, – говорил он. – Каждому молодцу необходимо встряхнуться иногда, чтобы быть здоровым. А если он воздержан и осторожен…

Фюзелли заснул. Он снова проснулся и вспомнил вдруг: нужно будет непременно достать эту маленькую синюю книжечку – военные уставы. Не мешает познакомиться с ними на всякий случай. Капрала отправили в госпиталь. У него туберкулез, как сказал сержант Оскер. Им, во всяком случае, придется назначить заместителя. Он уставился на маленькую мигающую лампочку на потолке.

– Как тебе удалось получить отпуск? – спрашивал Эйзенштейн.

О, мне это устроил сержант, – ответил Фюзелли с таинственным видом.

– Ты, кажется, очень хорош с ним? – сказал Эйзенштейн.

Фюзелли снисходительно улыбнулся.

– Скажи-ка, ты знаешь этого малого, Стоктона?

– Белолицего маленького парнишку, который писарем на другом конце бараков?

– Он самый, – сказал Эйзенштейн. – Я хотел бы чем-нибудь помочь этому малому. Он просто не в состоянии вынести дисциплины. Нужно тебе видеть, как он дрожит, когда тамошний рыжий сержант орет на него. Малый чахнет день ото дня.

– Что ж, у него хорошая, легкая работа: писарь, – сказал Фюзелли.

– Ты думаешь, легкая? Я проработал двенадцать часов позавчера, составляя донесения! – сказал с негодованием Эйзенштейн. – Они прямо верхом ездят на малом. Просто смотреть тяжело. Ему нужно быть дома, в школе.

– Что ж, приходится и лекарство принимать, – сказал Фюзелли.

– Подожди, подожди, вот когда тебя сгноят в траншеях, посмотрим, как тебе понравится лекарство, – сказал Эйзенштейн.

– Дурак проклятый, – проворчал Фюзелли, настраиваясь на новый сон.

Зоря вытащила Фюзелли полумертвым от сна.

– Знаешь, Билли, не могу понять, что у меня в голове.

Ответа не было. Только тут он заметил, что соседняя койка пуста. Одеяла были аккуратно сложены в ногах. Внезапный страх охватил его. Он не может обойтись без Билли Грея, говорил он себе. С кем же он будет гулять теперь? Он пристально смотрел на пустую койку.

– Смирно!

Рота выстроилась в темноте. Ноги солдат тонули в грязных рытвинах дороги. Лейтенант вышагивал взад-вперед перед ними с оттопырившейся сзади нижней полой походной шинели. У него был карманный электрический фонарик, который он то и дело направлял на сухие стволы деревьев, на лица солдат, себе, под ноги, в лужи на дороге.

– Если кому-нибудь из вас известно местопребывание рядового первого разряда Вильяма Грея, потрудитесь немедленно донести, так как иначе нам придется признать его дезертиром. Вы знаете, что это значит?

Лейтенант говорил короткими, резкими фразами, отрубая, точно топором, концы слов.

Все молчали.

– Мне нужно еще кое-что объявить вам, ребята, – сказал лейтенант уже естественным голосом. – Я назначаю Фюзелли, рядового первого разряда, исполняющим должность капрала.

Колени Фюзелли ослабели. Он готов был кричать и танцевать от радости. Он был рад, что в темноте никто не мог заметить, как он возбужден.

– Рота, вольно! – весело прокричал сержант.

Разбившись на группы и взволнованно обсуждая охрипшим голосом события, люди побрели через грязные лужи к кухонному бараку.

Ивонна перевернула омлет, подбросив его в воздух. Он, шипя, снова упал на сковородку, и она вышла вперед к свету, держа сковородку перед собой. За ней была темная плита, над которой сквозь синеватую мглу поблескивал ряд медных кастрюль. Ивонна переложила омлет со сковородки на белое блюдо, стоявшее посередине стола прямо под желтым светом лампы.

– Tiens,[34] – сказала она, отбрасывая со лба несколько отделившихся волосков тыльной стороной руки.

– Вы мастерица стряпать, – сказал Фюзелли, поднимаясь на ноги. Он сидел, развалившись в кресле, на другом конце кухни и следил, как стройная фигурка Ивонны, в обтягивающем черном платье и синем переднике, то входила, то выходила из полосы света, приготовляя обед. В кухне носился запах поджаренного масла с легким привкусом перца; от этого запаха рот Фюзелли наполнялся слюной.

– Вот это хорошо, – говорил он себе, – как дома.

Он встал и, глубоко засунув руки в карманы и откинув голову, смотрел, как она режет хлеб, прижимая буханку к груди и двигая ножом по направлению к себе. Она отряхнула с платья несколько крошек тонкой белой рукой.

– Ты моя девочка, Ивонна, не правда ли? – Фюзелли обнял ее.

– Sale bete![35] – сказала она, смеясь и отталкивая его.

Снаружи раздались быстрые шаги, и в кухню вошла другая девушка, тоненькая, желтолицая, с острым носом и длинными зубами.

– Моя кузина… Мой маленький американец.

Девушки рассмеялись. Фюзелли покраснел, пожимая руку девушки.

– Хорош, а? – сказала грубовато Ивонна.

– Но он чудесный, твой американец.

Они снова рассмеялись. Фюзелли, который не понял из их разговора ни слова, рассмеялся тоже, думая про себя: «Если они скоро не усядутся, обед остынет».

– Приведите maman, Дэн, – сказала Ивонна.

Фюзелли вошел в лавку, пройдя через комнату с длинным дубовым столом. При тусклом свете, проникавшем из кухни, он увидел белый чепец старухи. Лицо ее было в тени, но в маленьких похожих на бусинки глазах светился слабый огонек.

– Ужинать, мадам! – закричал он.

Старушка поплелась за ним, ворча своим тоненьким, скрипучим голоском.

Пар, позолоченный светом лампы, столбами поднимался к потолку над большой миской супа.

Стол был накрыт белой скатертью, а на краю его лежала буханка хлеба. Тарелки с бордюром из маленьких розочек представлялись Фюзелли после армейских котелков самыми прекрасными предметами, какие ему приходилось видеть когда-либо в жизни. Бутылка с вином казалась черной рядом с суповой миской, а вино в стаканах отбрасывало темные пурпуровые пятна на скатерть.

Фюзелли молча ел свой суп; он очень мало понимал по-французски, на котором обе девушки тараторили между собой. Старушка говорила мало, а если ей и случалось вставить слово, какая-нибудь из девушек торопливо бросала ей в ответ замечание, почти не прерывавшее их болтовни.

Фюзелли думал о других солдатах, выстроившихся перед темными кухонными бараками, и представлял себе звук, который производило месиво, шлепаясь в котелки. В голове его мелькнула мысль, что недурно будет привести сюда сержанта и познакомить его с Ивонной. Они могли бы угостить его обедом. «Это поможет мне быть с ним в ладах…» На минуту он забеспокоился насчет капральства: он исполнял должность капрала, но не был еще утвержден в чине.

Омлет таял во рту.

– Чертовски bon,[36] – сказал он Ивонне с полным ртом.