Он смотрел на Мэри сияющими глазами, лицо его преобразилось. Интуиция подсказала молодой женщине, о чем он хотел, но не решался ее попросить. Она улыбнулась ему:

— Вы танцуете?

— О да, конечно. Я танцую лучше, чем играю на скрипке.

— Сейчас проверим.

Он обхватил ее за талию, и в мертвой тишине ночи, посреди роскошной полупустой комнаты они закружились в вальсе под чарующие звуки музыки старого венского капельмейстера. Потом Мэри взяла молодого человека за руку и вывела в сад. При ярком дневном свете сад этот казался каким-то заброшенным, подобно любвеобильной женщине, утратившей былую красоту; сейчас, однако, залитый лунным светом, падавшим на аккуратно подстриженные живые изгороди и многовековые деревья, освещавшим грот и зеленые лужайки, сад выглядел таинственным и трепетным. Ход времени, казалось, незаметно повернул вспять, и, бродя по дорожкам, вы чувствовали себя обитателем внезапно вновь ставшего юным, даже первозданным мира, в котором властвуют безрассудные инстинкты, а о последствиях своих поступков никто не думает. В ночном воздухе были разлиты ароматы белых ночных цветов.

Мэри с юношей шли по дорожке молча, держась за руки. В саду дышалось легко.

— Как здесь прекрасно, — прошептал наконец молодой человек. — Почти невыносимо прекрасно. — Тут он процитировал известную фразу из гетевского «Фауста», в которой мятущийся герой, обретя в конце концов блаженство, просит мгновение остановиться. — Как вы здесь, должно быть, счастливы!

— Да, счастлива, — ответила она с улыбкой.

— Рад за вас. Вы добрая, хорошая, великодушная. Вы заслужили свое счастье. Хотелось бы мне думать, что у вас есть все, чего вам хочется.

Она усмехнулась:

— Во всяком случае, есть все, что мне полагается.

Он вздохнул:

— Хотел бы я умереть этой ночью. В моей жизни, должно быть, не произойдет уже больше ничего до такой степени чудесного. Я всегда буду вспоминать этот вечер, вашу красоту и этот волшебный сад. Всегда буду думать о вас, как о сошедшей с небес богине. Стану молиться на вас, как молятся мадонне.

Он взял ее руку, поднес ее к своим губам, затем, каким-то неуклюжим движением склонив голову, поцеловал Мэри. Она нежно коснулась его лица. Внезапно он упал на колени и стал целовать край ее платья. Ее охватило неудержимое возбуждение. Обхватив ладонями его голову, она притянула ее к своей и поцеловала его веки, затем губы. Было в этом что-то торжественное, даже мистическое Мэри испытывала незнакомое чувство: сердце ее переполнилось нежностью, почти любовью.

Молодой человек встал с колен и страстно ее обнял. Ему было двадцать три. Она была не богиней, которой надо поклоняться, а земной женщиной, которую можно сделать своею.

Они вдвоем вернулись в объятый молчанием дом.

Свет в комнате не горел, но окна были распахнуты, и внутрь лился лунный свет. Мэри сидела в старинном кресле с прямой спинкой; молодой человек устроился у ее ног, голова его покоилась на ее коленях. Он курил сигарету, и в полутьме пылал яркий красный огонек.

Мэри расспросила юношу, и он рассказал, что отец его возглавлял полицию одного маленького австрийского городка в годы правления Дольфуса и неукоснительно боролся с беспорядками и бунтами, частыми в те бурные времена. Когда после убийства прежнего канцлера правительство возглавил Шушниг, решительность и твердость духа начальника полиции помогли ему удержаться на своем посту. Он был сторонником реставрации эрцгерцога Отто, поскольку не сомневался, что только это может спасти любимую им пламенной любовью Австрию от присоединения к Германии. Все три последующих года он жестоко преследовал местных нацистов, пытаясь обуздать их изменническое рвение, чем заслужил их бешеную ненависть. В злополучный день, когда немецкие войска оккупировали беззащитную маленькую страну, он выстрелил себе из револьвера прямо в сердце. Юный Карл, его сын, к тому времени почти успел окончить университет. Специальностью его была история искусств, но он мечтал преподавать в школе. Что мог он сделать в тот ужасный день? Лишь стоять среди толпы на улице Линца и, скрывая гнев и возмущение, слушать речь, которую с балкона ратуши произносил Гитлер после своего триумфального въезда в город. Австрийцы надсаживали глотки, выкрикивая славословия в адрес человека, завоевавшего их родину. Энтузиазм их вскоре поугас, сменившись разочарованием, и, когда некоторые смельчаки собрались, чтобы организовать тайный союз для сопротивления иностранным захватчикам, желающих вступить в него оказалось много. Они устраивали сходки, как им казалось, тайные; соблюдали конспирацию, но так неумело, что толку от нее не было никакого. Они были всего лишь мальчишками, все до единого, и никому даже и в голову не приходило, что каждый их шаг, каждое слово становились известны гестапо. В один прекрасный день их всех арестовали. Двоих расстреляли сразу, чтобы напугать остальных, которых отправили в концлагерь. Среди последних был и Карл. Ему, впрочем, через три месяца удалось бежать и по счастливой случайности даже пересечь границу, после чего он попал в Итальянский Тироль. У него не было ни паспорта, ни каких-либо других документов — все это отобрали у него в лагере; так что он все время жил под угрозой ареста, за которым могло последовать либо заключение в тюрьму за бродяжничество, либо высылка в Германию, где его ожидала жестокая кара.

— Если бы только мне хватило денег, чтобы купить револьвер, я бы застрелился, как отец.

Он взял руку Мэри и приложил к своей груди.

— Выстрелил бы вот сюда, между четвертым и пятым ребром. Как раз где твои пальцы.

— Не надо говорить такое, — воскликнула она, вся передернувшись, и вырвала у него свою руку.

Он невесело усмехнулся.

— Ты не знаешь, сколько раз я глядел на воды Арно и думал, что скоро уже должно настать время, когда мне не останется ничего другого как в них броситься.

Мэри глубоко вздохнула. Судьба явно обошлась с ним так жестоко, что любые слева утешения были бы напрасны. Он сжал ее руку.

— Не надо вздыхать, — произнес он нежно. — Я теперь ни о чем не жалею. Эта чудесная ночь искупила все.

Они замолчали. Мэри думала о его несчастной жизни. Да, у него нет никакого выхода. Чем может помочь ему она? Дать ему денег? Быть может, они на какое-то время его выручат, но что дальше? Он ведь романтическая натура, его высокопарная, вычурная манера разговаривать выдает человека, знакомого больше с книгами, чем с жизнью, невзирая на все выпавшие на его долю страшные испытания. К тому же очень возможно, что он от нее ничего не примет.

Внезапно где-то вдали раздался крик петуха. Звук этот так грубо нарушил ночную тишину, что Мэри вздрогнула и снова отняла у юноши свою руку.

— Тебе надо идти, милый, — сказала она.

— Подожди! — воскликнул он. — Позволь побыть еще немного, любимая.

— Скоро рассвет.

— Еще не скоро. — Он опустился на колени и обнял ее ноги. — Я тебя обожаю.

Мэри высвободилась из его рук.

— Послушай, тебе действительно пора идти. Уже так поздно! Ну пожалуйста.

Она скорее почувствовала, чем увидела, что на губах его появилась ласковая улыбка. Он встал и огляделся в поисках своего пиджака и ботинок. Мэри включила свет. Одевшись, молодой человек снова обнял ее.

— Моя красавица, — прошептал он, — ты подарила мне такое счастье!

— Я рада.

— Ты дала мне то, ради чего стоит жить. Теперь у меня есть ты и, значит, есть все. Не хочу даже и думать о будущем. Жизнь не так уж непроглядно черна; что-нибудь да изменится к лучшему.

— Ты не забудешь то, что было?

— Никогда.

Мэри подняла голову и поцеловала его в губы.

— Тогда до свидания.

— А когда же будет это свидание? — страстно шепнул ей он.

Она снова высвободилась из его рук.

— До свидания, которого не будет никогда. Я очень скоро уезжаю, милый, дня через три-четыре, — Ей трудно было выговорить то, что она считала нужным сказать. — Мы больше не сможем видеться. Понимаешь, я не свободна.