Копировальная машина, шурша, печатала текст. Катерина Михайловна смотрела на свои руки.
Она знала, кто мог сделать такое!
Катя могла сделать и не такое, если…
«13 числа грядущего года ваша Маша умрет».
Темнота рассеялась только в гостиной дома на Большой Подвальной, 1.
Даша сидела в кресле, — напротив нее висел пронзенный стрелами дартса портрет княгини Шаховской.
— Почему я опять ничего не помню? — спросила Чуб. — Я что-то сделала?
— Правда не помнишь? Вот и хорошо… — сказала Акнир.
— Я что-то сделала? — повторила Даша.
— Ничего. Разрушила собственный памятник. Оглушила пару людей. А потом мне опять пришлось тебя оглушить. Ты чистокровная ведьма. Тобой нельзя управлять, как и нашей Великой Матерью.
— И это все?
— Все, — сказала Акнир и быстро отвернулась.
Глава девятнадцатая,
в которой Город восстал
День выдался таким солнечным, что счастье показалось неотвратимым, и даже странно стало, с чего люди берут, будто жизнь тяжела и дурного в ней больше. В дурное не верилось, так же как в снег, измучивший город. Какой еще снег, был ли он?
Март вспомнил, что он по должности весна, и мигом навел свой порядок. Сугробы осели, почернели, растеклись, зажурчали ручьями — ручьи понеслись с киевских гор. Девичьи лица стали улыбчивыми, будто всем им приснился минувшей ночью вещий сон о прекрасном суженом…
Так уж устроен человек — он неотделим от земли, и стоит земному миру улыбнуться ему солнечным счастьем, ощущает счастье вместе с Землей. Не зная, что это чувство роднит его с тысячью пращуров, не отделявших себя от Великой Матери, праздновавших свой прилив счастья — самый-самый первый языческий Новый год — в первые дни весны, когда земля воскресает после зимней смерти и все начинается вновь.
И Саня тоже об этом не знал. Просто, идя к Изиде, он то и дело ускорял шаг, спешил и даже пару раз подпрыгнул и хлопнул в ладоши — его несбыточная мечта вот-вот должна была сбыться, и никогда еще в жизни не было ничего огромнее этой радости, необъятной, как небо, обещанное ему солнечным днем и летчицей-поэтессой в обмен на адрес филера.
Пуще всего Саня боялся, что примеченный им господин больше не объявится. Но, измучив Саню бесплодным ожиданьем, тот появился. Как водится, покрутился вокруг 13-го дома, потоптался и пошел себе прочь.
Оказалось, что обитает он неподалеку — на Рейторской, напротив больницы. Чем занимается — не поймешь. Но, следуя от Малоподвальной, на порядочном расстоянии от выслеживающего — не подозревавшего, что он и сам стал объектом слежки, Саня вновь представлял себя Пинкертоном и, полностью войдя в образ, задумался, а верно ли окрестил филера — филером? Ведь царя больше нет, нет и царской охранки. Кто же тогда поручил господину следить за загадочным домом? Снова загадка.
И мужчина, ее воплощавший, Сане определенно не нравился. Был он собой ни красив, ни дурен. Волосы русые, глаза светлые, настороженные, с нехорошей безуминкой — как у породистых нервных и злых лошадей. Взгляд незнакомца непрестанно рыскал, ощупывал прохожих, автомобили, дома, так, словно проверял мир на прочность — не шатается ли.
Чего проверять — и так ясно, шатается мир. Солдаты, следуя новому закону № 1, больше не отдавали честь офицерам, а порой и провожали их недобрым словцом. Новое — Временное — правительство амнистировало всех заключенных, тюрьмы опустели, а Город наполнили самые разнообразные неблагообразные личности, немедленно прозванные в народе «птенцами Керенского». В Петрограде прошла демонстрация женщин. В петроградских газетах требовали немедленного суда над низложенным царем… И Киев тоже подбрасывало, как пароход на волнах, — то в четыре, а то в шесть-семь баллов от грандиозных демонстраций, митингов, политических лозунгов:
«Долой правительство капиталистов!»
«Требуем мира!»
«Требуем права голоса!»
«Мы требуем самостийной України!»
«Да здравствует республика!»
Проводив подозрительно господина до Рейторской, Саня занял пост у больницы. Следовало убедиться, что он проживает здесь, а не так, в гости зашел. «Нату Пинкертону» повезло — ждать пришлось недолго. Спустя полчаса господин убедил Саню в том, что проживает по данному адресу, — он появился на улице уже в новом костюме. Тут Сане повезло второй раз — господин пошел прогулочным шагом через обширную Софиевскую площадь, и гимназисту не было нужды выбирать между двумя опасениями — попасться ему на глаза или потерять из виду, видно преследуемого было издалека.
В устье ТрехСвятительской улицы Саня сократил расстояние и, следуя за мужчиной, попал на Владимирскую горку. Тут малоопытному сыщику повезло в третий раз. Пустая и безлюдная на протяжении зимы, Горка несомненно сделала бы Санину фигуру заметной, как бельмо на глазу, и вынудила бы его прервать слежку. Но нынче первое, долгожданное весеннее солнце заманило сюда десятки горожан. И Саня без труда затерялся в числе гуляющих и митингующих.
— …да здравствует война до победного конца! — как раз кричал кто-то с возвышавшейся над горкой беседки с ажурной крышей, ставшей всеобщей трибуной. Но на кричавшего зло зашикали, зарычали:
— Ага… иди сам воюй…
— Долой войну…
Видевший это филер состряпал злую гримасу, но тут же ускорил шаг, и приблизившись к нему, Саня понял, кто заставил его торопиться — рядом с металлической беседкой стояла барышня в синем пальто и маленькой шапочке. Господин подошел к ней. Девушка, обиженная его опозданием, решительно развернулась и пошла к ограждению, отделявшему верхнюю террасу Горки от крутого обрыва.
Не долго думая, Саня последовал ее примеру — встал у перил, метрах в двух от парочки, сделал вид, что смотрит на Днепр. По реке плыли льдины, начался ледоход, и десятки людей точно так же, как Саня, стояли и смотрели вниз, завороженные пробуждением нового мира.
— Новый мир — будет миром свободы, всеобщего счастья, процветания, любви и добра… — кричал очередной митингующий.
— Я попросила вас о встрече, чтобы сказать вам, что со мной сделала ваша доброта, — услышал гимназист голос девушки. Ее слова уносил ветер.
Рядом с Саней пристроился какой-то мужчина — мастеровой, рабочий, вчерашний вор, по нынешним дням и не поймешь. Одежда вроде самая простая, а на руке крупный серебряный перстень с прозрачным голубым камнем. И, словно бы желая отодвинуться от него, Нат Пинкертон сделал еще один шаг к интересующей его паре.
— Если же вы, как и прежде, понимаете свой поступок как добрый, то знайте, из-за вас я стала страшною женщиной.
— Я не имел права жениться на вас, — глухо ответил мужчина.
— Вы так решили! — вспыхнула девушка.
— Да, я так решил, — спокойно согласился мужчина. — И вы также были вольны принять любое решение и стать кем угодно.
— Вот вы как рассуждаете?! — болезненно отозвалась барышня в синем пальто.
Саня не мог понять, насколько она хороша собой, слишком разгневанным было ее лицо с крупными пухлыми губами.
— Разве, причинив вам боль, я забрал у вас волю? — спросил филер. — Вы желаете наказать меня, обвинив меня в ваших страданиях. Что ж, на то воля ваша. Но мне, увы, сейчас не до них. И не до моей демонической личности. Меня во мне самом сейчас только одна черта занимает… трусость моя.
— Да, вы поступили со мной, как трус. Из-за какого-то глупейшего предсказания глупейшей гадалки… вы предали нашу любовь!
— Да, один раз я уже поступил, как трус. Я все понимал… но ничего не сделал… ничего. Воистину, трусость — самый ужасный из людских грехов. Страшнее предательства. Поскольку предательство часто вытекает из убеждения, пусть и ложного. Но заблуждение это одно… а видеть катастрофу со всей очевидностью и не предотвратить ее…
— Вам совершенно нет до меня дела, — с ужасом поняла барышня. Открытие впрямь ужаснуло ее — она отшатнулась, ее глаза расширились от боли и страха.