— А ента у них видать за мужика будет! — загоготал второй, указывая коричневым пальцем на Дашины шальвары. — Чей-то ты далече от города-то забралась, поеткесса? Али не знаешь, что нонче опасно? Где она здеся, твоя Империя? А?

Даша подобралась — второй уже играл с ней. Уже ощущал себя их хозяином, полновластным хозяином положения. И ему слишком нравилась власть. Власть силы, которую дарила ему их оторванность от цивилизации, по законам которой он был бесправным изгоем.

— Шубы нехай скинут и все, — хмуро сказал немногословный третий.

— Нет, не все, — значимо произнес первый. — Не все…

Его глаза буравили Катю. Он сделал полшага — на Дображанскую дохну́ло вонью неделями немытого тела.

— Я, быть может, всю жизнь о такой царевне мечтал, — исподлобья сказал зверь. — Да разве такая, брульянтовая, на нас посмотрит? Такие ж только нос вороти́ть, будто мы и не люди! Верно я говорю? Вы за энтими двумя приглядите…

Он шагнул к ней и остановился, еще не решившись перешагнуть невидимую черту, отделявшую его от «царевны».

— Пусть шубу скидывает. И серьги. И деньги, какие есть, — завел свое третий.

По-видимому, этот Рубикон все трое перешагнули не раз: от его слов мужикам вмиг полегчало.

— Сымайте, кому говорят, ишь расселися! — чересчур злобно гаркнул второй, подзадоривая себя своей злобой. — Федор, бери лошадей!

— Акнир, гони! Че стоишь! — опомнилась Даша.

— Ой, маменька, маменька, — слезливо и тоненько запричитала вдруг Акнир, вместо того чтоб схватиться за кнут, — не отдавайте им шубку! Папенька вам не простят. Они не для того имущество казенное всю жизнь расхищали, чтоб мы кому попадя соболей отдавали. Они и так на Пенелопу Филипповну поглядывают. Они нас бросят, и вас, и меня бесприданницей горемычной оставят…

Ее причитания были неуместно веселыми:

— А мы ж Киевицы. Мы ж не абы кто, чтобы вот так шубами да серьгами кидаться!..

«Мы — Киевицы…»

В первую секунду Катерина Михайловна испытала неконтролируемый прилив возмущения оттого, что противная малолетка мажется ей в дочери (хоть, сугубо между нами, по возрасту Катя вполне могла быть мамой Акнир). Но затем услыхала призыв! И немедля ощутила приятное нетерпение в правой руке…

Мужики боле не сомневались — они приближались. Третий схватил за поводья их лошадей.

— Царевна — моя! — грозно рыкнул главный зверь, оттесняя второго.

Но находясь в двух секундах от их намерений, Катя не ощущала и тени испуга — она смотрела на свою руку.

— Не хочу убивать, — негромко и быстро сказала она.

— Ну, раз вы у нас маменька такая добренькая, позвольте уж мне утрудиться! — Девчонка стремительно забралась на козлы с ногами и вытянула руку, точно бросала невидимый мяч.

Первый, высокий, успевший дотянуться до Кати, нелепо подскочил, отшатнулся — и вдруг затрясся. Находясь в полном несоответствии друг с другом, голова, руки и ноги главаря стаи выписывали жуткие телодвижения. Не устояв на ногах, он рухнул и забился оземь одновременно всеми своими членами. Двое других с ужасом выпялились на него.

— Твой ход, королева! — крикнула Акнир Дображанской.

Катя выпрямилась в рост, и, выкинув ладонь в сторону третьего, почему-то досадившего ей больше всего, прошептала:

— Забудь.

Третий замер. Закатил глаза. Обвел осоловелым взглядом пространство и, помедлив, сел прямо на снег, очевидно позабыв даже то, что умеет ходить.

— Ведьмы! Ведьмы проклятые! — заорал второй.

Он заметался, бросился прочь. Но тут Даша Чуб, не постигшая никаких ведьмацких наук, кроме летательной, но уязвленная в самое сердце «королевой», отвешенной в адрес Кати, решительно распорядилась своим недовольством. Вытащила из ридикюля громоздкий револьвер и принялась палить.

На бесноватого это не произвело впечатления. На позабывшего тоже — вряд ли он помнил, что пули способны убить. Оставшийся с ужасающим криком бежал по полю, петляя, как полоумный заяц, и крестясь на ходу:

— Ведьмы… Господи, спаси! Помилуй мя, Господи!..

Акнир закорчилась на козлах от смеха, захохотала как бес.

— И скажи «благодарствую», — заорала вслед ведьма, — что мы с маменькой нынче милосердные. Могли б не до ветру послать — по ветру развеять!

От ее хохота первый затрясся еще сильней, заколотился о землю еще мучительней. Катерина нахмурилась. Дашины пули взрывали вязкую весеннюю грязь между ног убегающего.

— Мазила! — поддела ведьма лжепоэтессу.

— У меня, — горделиво отвесила Чуб, — пять призов по стрельбе. Это, между прочим, уметь надо стрелять так, чтоб ни разу не попасть. Но если хочешь… — Даша прищурилась.

— Не надо, — сказала Дображанская. — Маше бы это не понравилось.

— Маша, Маша… А где она, ваша Маша? Говорите о ней, точно она — ваш Бог!

Вмиг утратив веселье, Акнир спрыгнула с ко́зел. Подошла к бесноватому. Его голова размеренно и больно билась о землю. Конечности непрестанно дергались.

— Я так понимаю, насылание бесов вашей Маше не понравилось бы тоже? — куражливо пропела она. — Но прежде чем отозвать их, покорнейше прошу честну́ю компанию обратить внимание на его сапоги. Солдатские. Вот вам и первая причина октябрьской революции. Дезертир! Все они дезертиры. Царь Николай так и не понял, во что ввергает страну, ввязываясь в мировую войну. А Ленин еще задолго до войны говорил: «Война была бы очень полезной для революции штукой». Вот тебе, Катя, и ответ на вопрос!

— Я тебе не Катя, а Екатерина Михайловна, — осадила девчонку госпожа Дображанская. Ее щегольский ботик с серебряными пуговичками осторожно ступил на непредназначенную для нежной французской кожи слизкую дорогу: — Будь добра, перестань нас учить. Всем ясно: большевики победили, потому что армия, как и вся страна, раскололась на белых и красных, монархистов, анархистов, националистов… Солдаты разбежались, офицеры, вроде Колчака и Деникина, начали свою войну. А мы тут не на экзамене, чтоб перед тобой ответ держать. Это тебе пора нам ответить…

Обезопасив нос надушенным кружевным платком, Катерина осторожно приблизилась к «первой причине революции».

На губах дезертира успела выступить пена. Лицо перестало быть человеческим, став сосредоточенно-сумасшедшим.

— Потрудись объяснить, каким-таким макаром ты собралась сформировать вот эту вот армию?!

— У кого есть Идея, у того будет и армия, — тихо сказала Акнир.

— А большевики — молодцы! — внезапно изрекла Даша Чуб. — У них была офигенная Идея!

Лжепоэтесса развалилась на сиденье коляски, достала из сумки длиннющий янтарный мундштук, вставила папироску и с шиком закурила, игнорируя совсем не шикарный пейзаж.

— «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!», — пояснила свой тезис она.

В радиусе сотни миль ее не понял никто.

— Ну, он же так и сказал! — Даша слегка приподняла ногу и указала на беснующегося носком лакового ботинка. — Он всю жизнь мечтал трахнуть такую, как Катя. Все об этом мечтают… В смысле не Катю трахнуть, хотя об этом тоже, по-моему, все… Все мечтают: вот если бы я жил в этом дворце. Если бы я могла зайти в магазин и взять все, что мне хочется. Если бы у меня было пальто, как у барышни, что навстречу идет. Вот если бы я могла переспать… ну, и с Киану Ривзом, допустим. Или с Александром Блоком. А когда кто-то обидит, все мечтают убить его. Все мечтают на эмоциях — потом забывают. Сколько я Катю убить мечтала минут пять… А еще в нашем времени как-то полдня мечтала убить своего препода, когда он влепил мне «уд» ни за что. Так все люди устроены. И вдруг — тыц-пиздыц, революция. И все, о чем ты только мечтал и сам знал, что эта мечта нереальна, — большевики делают реальностью! Ты идешь и забираешь дворец, где живет барин, и поселяешься там. Заходишь в магазин, громишь его и берешь все, что хочешь. Останавливаешь идущего мимо буржуя и снимаешь с него пальто. Стаскиваешь эту цацу Катю с коляски и тупо имеешь. И убиваешь всех, кто тебя обидел, всех, кого только мечтал убить минут пять… Но ведь для того, чтоб убить, пяти минут достаточно. И никто тебе не мешает в ту же секунду осуществить свою мечту. Это же сказка! Думаешь, чего этот мужик тормозил и сразу Катьку не трахнул? Они сказку еще не вкусили. Еще не поняли, что невозможное — возможно. А вот когда они это раскусят…