— Тогда будет поздно, — глухо сказала Акнир. — Тогда их уже никто и ничто не остановит. Но пока они не перешли эту черту все можно исправить. Всех можно объединить Идеей.

— Нет такой Идеи, которая переплюнула б сказку, — манерно оспорила Чуб из коляски. — Это говорю вам я, Изида Киевская!

— Э-э, матушка, да у тебя звездянка никак, — протянула Катя. — Я сразу не поняла. Совсем плохо дело.

— Да говори ты, Кать, нормально, без батюшек-матушек! — озлилась Чуб.

— То, о чем ты глаголишь, поэтка, не сказка. — Акнир больше не ерничала. — Это язычество. Первый закон нашей Матери: кто сильней, тот и прав. Нет разницы: три дезертира, три волка… если действие происходит на безлюдной дороге — правила те же. Однако люди — не волки.

— Но в самом деле. — Катерина качнула серьгами, которые хотели у нее отобрать, тряхнула головой, призывая мысли к порядку — ее мысли плясали, как бесноватый у ее ног. — Монархисты, националисты, социалисты, анархисты, крестьяне, рабочие — чем их можно объединить?

— Можно, если вспомнить, где мы, — очень серьезно сказала Акнир.

— Где?

— В Киеве.

— В Столице Ведьм? — сообразила лжепоэтесса.

— В Столице Веры и родине всея Руси, — мрачновато огласила Акнир. — Большевики — обращались к земному, звериному. Мы — обратимся к небесному.

— Как? — спросила Даша.

— А вот так… Смотрите!

Ведьма опустилась на корточки перед беснующимся, вытянула над ним обе ладони. Очевидно, выманить бесов обратно было не так-то и просто. Девчонка крепко сжала кулаки — ее руки дрожали мелкой дрожью, губы подрагивали. Акнир зажмурила глаза, зашептала… И резко выпрямила пальцы.

Несчастный опал, его тело безвольно распласталось.

— Он хоть жив-то? — поплотнее прижав к носу платок, благоухающий духами «Букет императрицы», Катерина Михайловна обеспокоенно склонилась над ним.

Мужик неуверенно открыл глаза.

— Где я? — спросил он слабо. — Ты ангел, наверное?

Катина рука опустилась. Нос утратил обоняние. Грязный мужик вдруг перестал казаться ей отвратительным.

— Верно, ангел… — мокрое восторженное лицо дезертира было обращено к Катерине, перекрывшей и заменившей ему сейчас Небо. — Нет на земле такой красоты. И создал же Бог… Скажи, Дева Пречистая, я уже помер? Не хочу я так жить… К Богу хочу. Он простит меня?

— Нет, вы никогда их не примирите!

Катя подняла взгляд на Акнир.

Черты юной ведьмы болезненно вывернулись:

— Это невозможно: примирить Небо с Землей. Даже в одном человеке! Чушь это пророчество Великой Марины. «Когда в Город в третий раз придут Трое, они примирят Землю и Небо». Но моя мама верила, верила, что эти Трое — вы! Как же, сейчас… Знаете, на кого вы похожи? На него!

Акнир подскочила к позабытому всеми все позабывшему третьему, по-прежнему сидящему на снегу в той же позе и все так же недоуменно помаргивающему, оглядывая непонятный окружающий мир, и отвесила ему подзатыльник.

Мужик мотнул головой. Резво вскочил на ноги.

— Правда, он страшно похож на вас? — зашлась рваным смехом девчонка. — Великие Киевицы с перепугу отдают мужикам лошадей, шубы, деньги, потому что тупо забыли, что они Киевицы. А моя мама погибла, оттого что верила в вас!.. Погибла из-за такой ерунды!

— Это мы — ерунда? — Чуб отшвырнула окурок, встала в рост. — Лично я, между прочим, никому ничего не собиралась отдавать. Я пыталась договориться, предлагала удрать. Мы — люди! И можем порешать наши людские проблемы и без насылания бесов. Не вышло б по-божески, — указательный палец Чуб показал наверх, — я б тупо пристрелила всех троих… — пальцы сложились в форме пистолета. — Заслужили! Не жалко. Я, баба, иду на войну страну защищать! А они — мужики — с нее драпают. Убивать таких надо. Чего стоишь? Беги, пока жив, — гаркнула она все позабывшему.

То и дело недоуменно оглядываясь, тот рванул прочь. Он вспомнил все! И то, что он вспомнил, плохо вязалось с тем, что он видел сейчас. Приоткрыв слюнявый рот, их главарь умиленно глазел на Катю. Сложив вчетверо белый кружевной платок с монограммой, «царевна брульянтовая» аккуратно вытирала дезертиру лицо.

— Мы не вправе оставлять его здесь, — строго сказала Дображанская.

— Не хочешь оставлять — тащи в коляску, — притихшая ведьма с интересом смотрела на Чуб. — Браво, поэтка! — девчонка снова сменила окрас. — Смиренно прошу простить мне мой аль скандаль.

Стала самоироничной.

— Вы глядите на мир со своей колокольни…

Стала дружелюбной.

— Я — со своей Лысой Горы. Потому мы так нужны друг другу. Еще ни разу ведьмы не объединялись с людьми.

Стала мудрой. И безмятежно-веселой.

Ловко забралась на ко́злы, взяла поводья:

— Вот что я вам скажу, глубокочтимые мною поэтка и Катерина Михайловна. Каким бы супер-пупер парадоксом ни была революция, то, что произойдет сейчас, парадоксальней во сто крат. Я, дочь моей матери, буду рассказывать вам, как обратить народ к Богу. — Акнир подняла правую руку и звонко щелкнула пальцами.

В ту же минуту их настиг снег.

Вмиг мир изменился. Серый и грязный, он стал бесконечно белым и чистым.

Справа объявился лесок. По ветке разлапистой ели проскакала пегая белка, еще не успевшая сменить зимнюю шубку. В глубине, меж деревьев, Катерине померещились волчьи глаза. Но лошади шли мерным шагом, не проявляя беспокойства.

«Конь, как и всякий зверь, чует ведьму и страшится ее. Но коли ты зачтешь заговор Матери, конь станет тобой и будет послушен», — всплыла в памяти Дображанской строка из Машиных записей. Почерк «кузины» был четким и ровным. Однако спрятавшийся за круглобокими буквами смысл Катя так и не смогла уяснить.

— Итак, о Боге и божьем помазаннике… — заговорила Акнир. — Что если объединить его с нами! — юная ведьма вернулась к роли надменно-насмешливого, восседающего на ко́злах верховного божества.

— Ты о царе? — и с каждым новым ее перевоплощеньем, Катя доверяла той все меньше и меньше.

Впрочем, утопическое предложение объединиться с последним Романовым Дображанскую покуда не взволновало нимало.

«Моя мама погибла, оттого что верила в вас!»

Вот те раз… При чем тут они? Во что верила мать Акнир, Киевица Кылына? Что им удастся объединить Небо с Землей? И не была ли эта внезапная дерзостная истерика деланной, а выхлопнувшая оговорка — намеренной? Такой же, как случайно оброненная в спешке тетрадь с формулой Бога, прочитав которую, Маша заболела идеей спасти мир. В свое время они слишком недооценили Акнир, посчитав ее истеричной малолеткой. И прошлый опыт подсказывал, если юная ведьма показывает им свою слабость — это означает одно: она пытается от них что-то скрыть.

Или заманить их в ловушку.

«Собрать армию, объединится с царем… К чему она ведет?»

— Насколько я знаю, — сказала Дображанская, и впрямь проштудировавшая за ночь «Историю революции», — в данный момент Николай ІІ в Могилеве, в Ставке Верховного Главнокомандования. 8 марта по нашему стилю царя арестуют. Перевезут в Царское Село, еще куда-то, затем расстреляют…

— Верно мыслите, Катерина Михайловна. Большевики расстреляют помазанника божьего. Снесут ваши церкви. Будут распинать ваших монахов на воротах монастырей. Если бы слепые заранее знали…

«Вот она и сорвалась… Слепые», — подумала Катя.

— Но они не знают, — сказала она.

— Еще одна верная мысль. Люди не знают. Но мы-то знаем! Кто мешает нам рассказать им об этом?

— Кому? — с сомнением спросила Даша.

— Всем. Всем! На то и существует масс-медиа!

— Допустим, — сказала Катя, хотя видела в сем допущении массу огрехов. — Но кто сейчас нам поверит?

— И снова «в десятку». Ведь в сей час царь в безопасности! Все знают, где он. Но если никто не будет знать, где он, если Николая похитят… — Акнир азартно тряхнула поводьями. Но лошади вдруг заупрямились: занервничали, затанцевали.

— Похитят царя? — заинтриговалась лжепоэтесса.

— Всю семью: царя, царицу, цесаревича, великих княжон и их собак впридачу! — Ведьма больно хлестнула коней витым кнутом.