И вздрогнула всем телом.

«Конь станет тобой…»

— Кто их похитит? — Катя вцепилась глазами в Акнир.

Нет, не лошади — нервничала сама юная ведьма! Кони выдали ее. Вовсе не двойка вороных — что-то внутри Акнир сопротивлялось, не желая двигаться дальше.

— Кто их похитит? — нетерпеливо воспроизвела Даша Чуб.

— Мы, — улыбнулась Акнир.

— Мы?!!! — изумилась лжепоэтесса.

Катерина взглянула на мужика, сидевшего на сиденье напротив. Но дезертир, углядевший Бога в облике той, кого мгновенье тому собирался насиловать, смотрел на Катерину Михайловну отрешенно-восторженным взглядом уже не бесноватого — блаженного. И прозвучавшее с ко́зел криминальное предложение похитить царя не произвело на него никакого воздействия.

— То есть ты предлагаешь, — проговорила Дображанская, все еще не теряя надежду, что порядком ослышалась, — похитить всю августейшую семью? Нам? Троим? Как ты это себе представляешь? Мы трое перебиваем охрану и силой увозим семь человек?

— Почему силой? Они поедут по доброй воле. Достаточно вспомнить, куда мы его повезем.

— Куда?

— В Киев — мать городов русских! Где живет мать царя, вдовствующая императрица Мария Федоровна. Царь поедет в Киев к маме, — завершила Акнир. — Дело за малым: уговорить ее заранее передать сыну письмо, предупредив о нашем появлении и оговорив точную дату.

— А я полагаю — за большим, — сказала Катя. — В принципе ее уговорить.

— Да уж. — Ведьма снова тряхнула поводьями, призывая непокорных коней ускорить шаг. — Вы, Катерина Михайловна, предпочли расти вширь, а не вверх. И широты взяли немерено. Однако в высший свет вам пути нет.

— Ну, можно найти способ…

— Не сомневаюсь, способ вы купите. Толку? Вдовствующая императрица все равно будет смотреть на вас на аудиенции сверху вниз.

— Она на любого так будет смотреть. Даже на своего сына царя. Она дама с характером, — аттестовала царицу лжепоэтесса.

— Есть люди и покруче царя, — оповестила их Акнир.

— Кто ж это? — оживилась Изида Киевская, в тайне надеясь услыхать свое имя, — вдруг вдовствующая императрица, бывшая датская принцесса Дагмара, обожает ее стихи.

— А что если Отрок Михаил объявит, что хочет видеть императрицу? — Акнир обернулась.

Катя помолчала, глядя туда, куда убегала нитка дороги. Она поняла, отчего так нервничает шестнадцатилетняя ведьма…

— Так значит, — сказала она, — мы едем к нему. В Дальнюю Пустынь. Ох, и худо ж нам будет…

И из одного того, что рациональная Катя и не подумала опровергать самоуверенное заявленье Акнир, вам, читатель, должно быть понятно, кем был светлый Отрок на Киеве.

Киев богомольный, Город ста церквей Златоглав, издавна любил своих юродивых. Киев знавал их немало…

Киев ценил проживающего в глухой Китаевской пустыни юродивого чудотворца Феофила, к пророческим предсказаньям которого прислушивались даже цари. Киев хранил память о юродивом Иване Босом, жившем некогда под Андреевской церковью. Двухэтажный каменный дом, поместившийся в основании храма, Божий угодник превратил в богадельню для нищих и странников. Незнакомцев, приходивших к нему, юродивый сразу называл по имени, точно угадывая всю их судьбу. Больных — излечивал святою молитвой. Заблудшим помогал наставлениями. И на деньги, что давали за его предсказанья богатые, Иван, ходивший круглый год босиком, ежедневно одевал и кормил пятьсот человек.

Киев лелеял блаженного идиота Федота двенадцатилетнего оракула, чьими устами, произносившими бессвязные слова, с киевлянами говорила сама их судьба. И хотя газеты упрекали мальчонку за то, что его сеансы стоят десять-двадцать рублей серебром, слава ясновидящего идиота росла вместе с ценой… Ибо от века жители Столицы Веры и Столицы Ведьм почитали божьих безумцев и святых людей выше гадалок, спиритов и предсказательниц.

Но Отрок Михаил занял в сердце богомольного Киева место особое, заветное. Никогда еще сердца киевлян не были так едины и нежны, как в любви к этому худенькому мальчику с пустыми глазами…

Начать с того, что никто не ведал кто он и откуда он взялся. Просто однажды, давно, лет пятнадцать, а то и двадцать тому, в ворота монастыря постучался пятилетний ребенок. И те, кто знали, сказывали, будто бы сразу в нем открылись способности невиданные и чудесные.

С тех самых пор Отрока любили все. Дамы, от княгинь до крестьянок, единодушно почитали его ангелом, сошедшим с небес, и вешали картинки с его портретом над кроватками деток, дабы тот защитил их и уберег. Мужчины, от Их Сиятельств до простых мужиков, единодушно почитали его великим пророком, ибо никогда еще сказанное им не было опровергнуто временем. Верующие почитали его божьим посланником, призванным воскресить веру в сердцах усомнившихся и разочаровавшихся. И даже разочаровавшиеся, сомневающиеся во всем нигилисты, атеисты, бунтари, циничные белоподкладочники признавали за ним коли не святость, то исключительную прозорливость и редкостную безгрешность.

Отрок Михаил обитал под Киевом, в Дальней Пустыни, и ни разу не выходил в грешный мир. Отрок Михаил жил в крохотной келье. Отрок не брал денег ни с кого: ни с богатых, ни с бедных — и не видел отличия меж последним нищим и губернатором. И все те, кто, съезжаясь под Киев со всех губерний, жили в Дальней Пустыни месяцами, ожидая встречи с юродивым, все, от нищего до губернатора, ощущали себя в кольце монастыря, как в раю, где нет различий и все равны, и — что самое удивительное! — принимали это, ибо почитали своего светлого Отрока истинно святым.

По Городу ходил удивительный анекдот о том, как сам предводитель дворянства, пробыв в Пустыни четыре недели и так и не дождавшись встречи с Михаилом, сказал: «Раз Отрок не сыскал минуты принять меня, значит, не так и важна моя проблема. Зря я беспокоюсь о пустяках. Займусь-ка лучше делами». Стоило городским газетам пропечатать в канун минувшей зимы: «Отрок Михаил зарыдал, провидев в грядущем, что Дума намеревается принять решение загодя выкопать две сотни могил для бездомных, которые неминуемо замерзнут в мороз»… Все двести могил остались пусты! И по Городу пошел новый рассказ, как, выронив газету из рук, графиня Бобрикинская схватилась за сердце и наказала отдать левый флигель дворца под приют, сказав: «А что если завтра с моим сыном случится беда, а Отрок скажет мне: „Разве сама ты печалилась, когда умирали другие?“» Всю зиму княгини, купчихи, генеральши, мещанки зазывали нищих к огню. Генерал-губернатор немедля распорядился поставить по городу «грелки». Губернаторша устроила благотворительный бал…

Ибо, любя и почитая, Отрока все же боялись! Не признаваясь себе в том, боялись больше, чем всемогущего Господа, так часто остававшегося равнодушным к мольбам о спасении, исцелении, чуде.

По Городу стаями бродили легенды о том, как Отрок предостерег от неминучей беды. Как Отрок излечил смертельно больного — не прикосновением, сказанным на расстоянии словом. Как взглянув на просителя своими странными пустыми глазами, Отрок промолвил: «Не носи за собой этот грех. Тяжек он», — и рассказал человеку самый страшный грех его жизни.

И когда два года тому Михаил отказался принять извозчика Кранова, сказав, что тот из природного зверства замордовал свою лошадь до смерти, в Киеве разразился настоящий скандал. Дума спешно издала указ, запрещающий Петухам «хлестать лошадей слишком уж сильно». У извозчика, уличенного в плохом обхождении с клячей, немедля отбирали лицензию. И многочисленные гости Третьей столицы Империи нередко открывали рты, лицезрея немыслимую картину… Остановившуюся посреди крутого киевского взвоза лошадку кучер ласково манил вверх сладким пряником, в то время как франты в лаковых штиблетах и дамы в шелковых туфельках поспешно выскакивали из экипажа, дабы облегчить той подъем…

— Да, к Отроку императрица непременно пойдет! — восторженно воскликнула Даша. — Да не то, что пойдет — побежит. В ту же секунду помчится!