Отрок стоял к ним спиной у иконы и молился — невысокий, худой, аж прозрачный, в простой белой рубахе и послушнической шапочке. Дверь за их спинами со скрипом закрылась. Михаил обернулся. И первое, что пришло Даше в голову:

«Он совсем не похож на свой портрет…»

Бледное, лишенное эмоций лицо. Ясные золотые брови. Глаза, наполненные беспредельною пустотой — Отрок не был слепым. Люди рассказывали, что он просто грешный мир видеть не хочет. Оттого и взгляд у него такой.

— Господи, Маша…

Дображанская вдруг согнулась и, содрогаясь всем телом, хрипло зарыдала:

— Как же ты могла… как могла… Я за правило себе положила каждый месяц женский монастырь посещать. До самой Сибири дошла, так измаялась… страх. Вот уж не думала, что искать тебя нужно в мужском.

И только тогда Даша Чуб разглядела в этом бесполом, безжизненном, золотобровом лице остатки Машиного лица.

— Но этого быть не может… Ты знала?! — развернулась она к Акнир.

Нет, судя по перевернутой физиономии ведьмы, она не знала, не могла и предположить. Она пятилась, открыв обмякший рот. И во взгляде ее чернел такой лютый ужас, словно, заглянув в келью к святому, она обнаружила там адское чудище.

— Жива… Жива… — плакала Катя. — Господи, спасибо тебе!

— Но как же… как же… — спросила Даша. — Маленький мальчик… пятнадцать лет назад. Это ж все знают!

— Обо мне и не такое рассказывают, — Отрок (их Маша?) выставил вперед ладонь. — Тише, Катюша, не плачь. Я знаю, зачем вы приехали. Я приду к вам через два дня. Раньше не в силах. Куда, говорите.

— Ко мне нельзя, — всхлипнула Катя.

— Малоподвальная, дом 13, — придушенно сказала Акнир.

И Чуб вдруг узнала Машу…

В мгновение ока сквозь зимнюю бесприютную пустоту ее глаз прорвался огонь: беспокойство, любовь, страх, интерес — все то, что было их Машей.

— МалоПровальная, 13 — повторила она так, словно этот адрес ей был отлично знаком. — Вот значит как…

март 1917-го

Дверь ангара была приоткрыта. Саня осторожно заглянул и обмер от восторга…

Прямо напротив него стояла диковинная машина. Так близко он видел ее первый раз. Сейчас, вблизи, аэроплан «Илья Муромец» показался ему невозможно огромным. Одно крыло — размером с мост через речушку Козюльку, в которой он купался прошлым летом. На носу — громаднейшее застекленное окно, вдвое больше, чем окна их квартиры. Настоящий воздушный дом!

Однако отнюдь не желание полюбоваться новейшей моделью «Ильи» привело тринадцатилетнего гимназиста сюда…

Зимняя история не давала покоя!

Друг Сани, Коля Карлютов, попросту высмеял его. И даже Оленька Спичкина, охотно верившая в любую чепуху, обозвала его глупым обманщиком. Да Саня и сам уж не понимал: верить ему или нет в увиденное однажды…

«Но не приснилось же мне, в самом деле!»

В тот миг, когда вдовствующая императрица скрылась в дверях крохотного одноэтажного дома напротив, Саня не утерпел, сорвал с вешалки гимназическую шинель, выскочил на улицу, сделал порядочный крюк и уткнулся в знакомый дощатый забор, скрывавший маленький садик. Осенью на его ветвях громоздились отменные яблоки, воровать которые можно было беспрепятственно — дом № 13 казался заброшенным и нежилым. Сейчас сад утопал в мягком снегу.

Высоко поднимая ноги, не одобряя излишнее гостеприимство своей правой — дырявой — подошвы, мгновенно впускающей внутрь жидкий холод, Саня подобрался к окну…

Никого (если не считать громадного черного кота, спавшего на диване в гостиной). Мальчик переместился к другому окну — никого. Комната, сама по себе заслуживающая отдельного разъяснения, уставленная непонятными приборами, ретортами, склянками, была совершенно безлюдной. Третье окно показало гимназисту пустую спаленку. Четвертое — маленькую грязноватую кухню. И в кухне опять ни души. Что было ничуть не удивительно. Чего прикажете делать на кухне матери царя, прославленной авиатриссе и первейшей на Киеве раскрасавице?

Удивительным было другое.

Присев на корточки, Саня наскоро — пальцем — начертил на снегу план дома. Гостиная, чудной кабинет, небольшая спаленка, кухня… Выходило, вдовствующая императрица, героическая летчица и красавица Катерина Михайловна топчутся сейчас вместе в прихожей: никаких иных помещений, окромя чердака, в доме и нет. Гимназист еще раз оббежал вокруг здания, заглядывая в окна. Подошел к входной двери, прислушался — тихо. Окончательно осмелев от непонятности происходящего, Саня взялся за дверную ручку и толкнул дверь — она подалась.

Дом был пуст, он ощутил это сразу. Но не поверил. Он крался по коридору от комнаты к комнате, быстро засовывая голову в двери, ожидая услышать возмущенные женские возгласы, готовясь к худшему и почти желая этого худшего, но понятного, перечеркивающего совершенно невозможное.

В доме не было ни одного человека! А значит, он либо сошел с ума, либо…

«Может, они все же на чердаке? Или в подвале? И там, в подвале, царская сокровищница! Или еще чего-то почище…» — от этой захватывающей мысли Саня совершенно растерял осторожность. Тут-то на гимназиста и набросился кот.

Издав воинственный возглас, огромадный черный котяра выскочил из-за угла, в два прыжка перенесся с ковра на комод, с комода на шкаф и, растопырив когти, упал на незваного визитера. Спасибо, в глаз не попал. С ужасающим ревом Саня выбежал во двор, прижимая горячую от крови ладонь к изрезанной щеке…

И замер как вкопанный.

Ни аэросаней авиатриссы Изиды, ни щегольского «мотора» госпожи Дображанской, ни коляски вдовствующей императрицы на улице не было.

С тех пор гимназист утратил покой.

Ни в охраняемый сатанинским котом 13-й дом, куда вошли да не вышли три знаменитые дамы, ни в заговор между императрицей, красавицей и авиатрессой-поэтессой, ни тем паче в подвал с царской сокровищницей и подземным ходом, воспользовавшись коим, пришедшие поднялись наружу где-то в другом конце города — никто не поверил.

То есть в дом и кота, изодравшего Сане лицо, охотно верили все. А вот все остальное Карлютов обругал «возмутительной глупенью».

«Ты-то сам своими глазами хоть раз вдовствующую императрицу видел? Или только на фотопортретах в газетах? Она и на описание твое не похожа…» — срезал товарища он.

И соврал, подло соврал!

Три дня в нервическом беспокойств е Саня караулил цариц у у лазарета ее августейшей дочери Ольги Александровны. И целых два раза лицезрел Ее Высочество великую княгиню Ольгу, родную сестру царя, работавшую простой сестрой милосердия в оборудованном на ее же средства главном госпитале Киева.

Точнее, если излагать по порядку, вначале он ее узрел, а уж после узнал, кто она.

Это вот как случилось…

Саня как раз крутился неподалеку от остробородого доктора, энергично командующего разгрузкой фургона с дровами, и размышлял: как бы половчее вопрос повернуть, чтоб, не вызвав ненужных подозрений спросить его о вдовствующей императрице: часто ли она сюда хаживает? Тут Саню и окликнул немолодой темноглазый солдат.

— Кого высматриваешь, паныч? — он тяжело опирался на деревянный костыль, его левая нога, вся в бинтах, неприятно пахла лекарствами. — Отца ищешь? — предположил раненый.

Гимназист отрицательно мотнул головой:

— Убили его. Еще в японскую…

— А-а… — понимающе протянул солдат. — А знаешь кто это? — указал он на непритязательного вида сестру милосердия. Накинув на плечи убогую шубейку, прикрыв утомленные веки, она стояла на крыльце и жадно вдыхала свежий морозный воздух. — Сестрица царя нашего… Единокровная. Веришь?

Саня возмущенно посмотрел на солдата. Маленький он, что ли, чтоб так над ним насмехаться?

— Шутить изволите? — нахохлившись, произнес гимназист. — Ее Императорское Высочество — по-пе-чи-тель-ни-ца вашего лазарета, — надменно выговорил он по слогам. — А эта…

— Я и сам поначалу не верил, — удовлетворенно кивнул солдат. — Месяц в жару пролежал. Мне доктора́ ногу оттяпать хотели. Она не дала. Вы́ходила, с того света вернула, а я все поверить не мог… Где это видано, чтобы царская сестра за мужиками в палатах блевотину и кровь подтирала? Только когда царь-батюшка наш сам к ней в гости пожаловал, только тогда и уверовал… — Солдат сунул в рот самокрутку, чиркнул спичкой. Посмотрел с высоты своего немалого роста на притихшего мальчика и явно остался доволен произведенным впечатлением. — У нас в палате один пацаненок лежал, — начал он, более ни о чем Саню не спрашивая — очень уж ему хотелось рассказать панычу про удивительную царскую сестру (промеж собой раненые ее, наверное, сто раз обсудили). — Все знали, что он смертник. Дезертир, его для того и выхаживали, чтоб жизни лишить. Два часовых при нем состояли. Но она, милая, его жалела, жалела… — Покрытый седой щетиной подбородок солдата качнулся в сторону милосердной сестрицы. — Как вдруг, не так давно это было, заходит к нам в палату сам государь. Вот тебе крест, прямо как с портрета сошел: в мундире, с бородой и при сабле. И она рядом с ним… Идут они в угол, где смертник лежал, и царь пытает его: отчего же ты, братец, с фронта сбежал? Тот отвечает: начальники мне боеприпасов не дали, стрелять было нечем, вот я и испужался, побег… Так на войне часто бывает, — прибавил солдат. — Царь-батюшка помолчал немножко. Мы все на койках привстали — ждем, что ж он скажет. А он говорит: свободен ты, не твоя то вина. Смертник с койки вскочил, рухнул в ноги царю, зарыдал… А она рядом стоит и тоже плачет. Видно она брата за него и просила. Святая душа, истинно тебе говорю!