И Машу несчастную, потерявшую все!

– Знаешь, Акнир, – с пафосом огласила она, – Машка, быть может, самым лучшим человеком на свете была… Была да вся вышла! И ее можно понять. Говорю под огромным секретом: у нее любовь большая была, и она ребенка ждала… Это нам с Катькой классно, что время стоит: мы тут не стареем, не седеем, можем жить вечно. Но с другой стороны, у нас ни волосы, ни ногти тут не растут и детей у нас тут быть не может, потому что время для нас стопанулось. А Маша, когда Отмену затеяла, на второй неделе беременности была! Прошло шесть лет, а она все на второй неделе беременности… Понимаешь теперь, почему она рвется назад? Там, в настоящем, она родить его сможет. Вот на этом она и сломалась. Но мы и без нее обойдемся. Я и без нее собиралась идти воевать. Три года собиралась – хватит! Нахвасталась, назвездилась. Спасти царя могу лишь я? Я и спасу! Ты говорила, что сделаешь все, чего мы не попросим? Так вот, я согласна. Но с условием: Машу не трогай!

– Не буду. Зачем? Дай сигарету, – быстро попросила Акнир. – Можно мне твой мундштук? Стильная штука. – Девчонка вкрутила папиросу в янтарь, приняла изящную позу богемной курильщицы и сразу перестала походить на Учительницу, став типичной курсисткой – девицей с прогрессивными взглядами.

– Я ж главное тебе не сказала! – с удовольствием выпустила Курсистка дым изо рта. – Мама зря меня не послушала! Зря не верила мне. Зря предостерегала: не убьешь ее сразу, второй возможности не будет – она победит. Шестнадцать лет – слишком много. Ее сила успеет прорасти.

– Какие шестнадцать?

– Ты не прощелкала? – загорелась девчонка. – Отрок действительно появился в Пустыни очень давно – семнадцать лет назад. Оставив вас, Маша ушла в еще более давнее Прошлое.

– Но ты ж победила ее сейчас.

– Но смогу ли я победить ее через час? – спросила Акнир. – Я не знаю. Но это не важно. Мама ошиблась! Маша умрет. И мне нет нужды ее убивать. Я больше скажу: даже я не смогу отвратить ее смерть. Сделать это способны лишь вы.

– А что с ней случится?

– Так ты говоришь мне «да»? – спросила Акнир. – Слово Киевицы? – недоверчиво присовокупила она.

– Слово Киевицы…

– Слово Наследницы! – Акнир импульсивно схватила Дашину ладонь обеими руками и затрясла ее. – Я сразу поняла, в тебе живет Великая Мать. Мы с тобой вместе…

– Стой! – Даша вырвала руку – Как я могла забыть? – воспользовавшись вновь обретенною дланью, Чуб радостно хлопнула в ладоши. – Катя будет с нами! Сегодня ко мне приходил один гимназист и сказал земплепотрясную вещь. Он видел Вертум! Вертум!

– Он так и сказал: «Я видел Вертум»? – усомнилась ведьма.

– Да он сам не понял, что видел. Он на Малоподвальной живет, в доме напротив твоего. Так вот, три месяца назад он увидел, как туда вхожу я, Катя и вдовствующая императрица.

– Три месяца назад? – землепотрясная новость однозначно произвела на Акнир положенное впечатление.

– Он сказал, это было 13-го декабря. Царица послушает нас без всякого Отрока! Это говорю тебе я, Изида Киевская.

Как только экстравагантная пара скрылась за дверью крещатицкой кофейни Семадени, Маша подошла к окну.

Они сидели за круглым мраморным столиком. Оживленные, жестикулирующие… Она не слышала слов. Ей не нужны были слова. Финал был известен.

Сейчас один человек попросит сказать «да», а другой даст короткий, непоправимо неверный ответ, который не сможет взять назад.

– Скажите «да»! – порывисто попросил молодой белокурый мужчина с тонкими правильными чертами лица.

Сидящая напротив него юная 22-летняя Маша испуганно приоткрыла рот, не подозревая о том, что все счастье, отмеренное на ее жизнь, станет невозвратимым прошлым в тот миг, когда она выдохнет «нет»…

Эта давнишняя Маша была нежноглазой и пушистоволосой, наивной и смешной, открытой и искренней, глупой, восторженной и бесконечно влюбленной… Но главное, она – была. Была только в Прошлом.

Ее давно нет.

Существо в мужской шапке и овчинном тулупе понуро пошло прочь. Снег стонал под ее сапогами. Она не видела, что снег шел за ней, посыпая белым холодом ее воротник. Бывшая Маша прошла мимо строящегося здания биржи с Меркурием на фронтоне; мимо ювелирной фабрики Маршака, изготовившей обручальные кольца для Михаила Булгакова и его первой жены Таси Лаппа – мимо, мимо, не поднимая глаз.

Покоривший ту, прежнюю, 22-летнюю Машу, Крещатик 1884 года со смешными омнибусами и газовыми фонарями на чугунных столбах, полный свершений Киев 1884 года, только-только выпросивший у Санкт-Петербурга разрешенье построить свою первую телефонную сеть, озаривший электрическим светом свой первый и пока единственный дом-отель «Бель-Вю» и поднявший над Царским садом свой первый воздушный шар, сузился в сознании нынешней Маши до одного рокового события в швейцарской кофейне. Весь 1884 год стал для нее только годом, когда она ответила «нет».

– Что ж удивительного? В тот день и год вы избрали свой путь.

Лжеотрок не подняла головы: она знала, кто возник по ее левую руку, и не слишком удивилась его появлению.

– Или, возможно, помимо собственной навеки погибшей фатальной любви у вас имеются и другие причины прогуляться по столь далекому 1884 году? – сказал Машин Демон. – К примеру, случившаяся в 1884 первая фатальная встреча двенадцатилетней немецкой принцессы Аликс Дармштадтской и шестнадцатилетнего цесаревича Николая Романова, будущих царя и царицы, чья любовь закончилась гибелью миллионов людей?

Маша знала: глаза Демона как и прежде черны беспросветною тьмой оникса, а губы, произносящие эти слова, презрительны:

– Или 1884 год заинтересовал вас тем, что сумел перевернуть мировоззрение графа Толстого, закончившего свои страстные размышленья о Боге и несопротивлении злу отлученьем от церкви? Ведь и царь Николай, и вы тоже отказываетесь сопротивляться несомненному злу… Или, может, хоть мне конечно не стоит тешить себя подобной надеждой, вы вспомнили, что в этот воистину роковой год и день мы впервые встретились с вами?

– Я не ищу встреч с тобой, – сказала она.

– А я вот – напротив, искренне рад новой встрече… Не буду уж просить прощенья за то, что вам пришлось ждать ее шестнадцать лет. Вы сами укрылись от нас в монастыре, а мне туда ход заказан, – сказал ее Демон.

– Сколько мы не виделись? – вопрос, кажущийся на первый взгляд абсурдным, отнюдь не показался таким ее собеседнику.

– Вы не видели меня шестнадцать лет – я расстался с вами два дня тому, – разъяснил он охотно. – Мне не пришлось ждать так долго. Я знал, в какой точке истории смогу отыскать вас в любую минуту. Знал, рано ли, поздно ли – вы придете сюда, взглянуть на свое потерянное счастье. Могу ли я спросить, теперь, когда вам известны законы и никто, кроме вас, не мешает вам вернуться назад к единственному мужчине, которого вы любили, который мог стать отцом вашего ребенка, насколько велико искушение?

– Он уже не узнает меня, – убежденно сказала Маша.

– Вы правы, – не стал спорить Демон. – Он вас не узнает. Должен заметить, вы весьма подурнели и наряд этот вам не к лицу.

– Какое тебе дело до моего лица? – в ответе лжеотрока не было ни тени женской обиды – собственно, Машу интересовало лишь то, что было озвучено: из каких-таких подспудных причин Демона интересует ее внешность.

Ответ был исчерпывающим.

– Монастырь, – сказал он. – Монастырь высосал вас. Сколько слепых вы пропускаете сквозь себя в один день – сотню, две, три? И вряд ли кто-то из них идет в Пустынь поделиться с Отроком радостью. Сколько чужой боли вы вобрали вовнутрь? Сколько неизлечимых болезней излечивали ежечасно? И сколько, позвольте узнать, раз за все эти годы вы думали о себе?

– Я не думала о себе.

– Вы не желаете думать, – спокойно констатировал Демон. – Вы не хотите жить. Вы отдали все. Вас нет. И вам так легче… Вы вполне преуспели на своем поприще жертвы. Издавна меня коробила жажда вашего Бога превратить своих слуг в живых мертвецов. В святые мощи.