Отец по—прежнему обследует окружающую местность с оружием наготове. Мать рассказывала ей истории о тех временах, когда они были молодыми и безбашенными. Как они встретились в самолете, в очереди в туалет, как он выкрал ее у друзей в аэропорту и поехал показывать Бруклин, как они прятались в своей крошечной квартирке и, в течение нескольких дней, слушали музыку, пили вино, философствовали и разговаривали о том, ради чего готовы бороться. Она знает, что отец изменился, когда изменился мир. Приспособился выживать. И небольшая ее часть – нежная, кровоточащая, столько лет мучимая и разбитая – начинает завидовать ему.

Она блуждает в деревьях, окружающих парковку. Надевает наушники и жмет «плей» на айподе, найденном на мертвой девушке где—то в Пенсильвании. На этом помятом, треснутом устройстве есть песня, которую она включает в те моменты, когда ей нужно напоминание, что мир все еще существует. Что ее семья не одинока.

Песня называется «Для Ханны». О группе она никогда не слышала, да и песня не особенно хороша. Любимой ее делает дата, указанная в файле. Это самая крайняя дата, которую она видела на песнях, как минимум, за последние два года. Все остальные песни ее коллекции выпущены тогда, когда остатки музыкальной индустрии еще функционировали, печатались деньги и производились товары, на которые можно было их потратить. Она верила, что эта песня – баллада, неуклюже сыгранная на расстроенной гитаре – является последней песней, записанной в расцвете цивилизации.

«Ты слышишь меня? – начинается песня. – Подними глаза…»

Она стоит на краю леса, вслушиваясь в красоту немелодичного, унылого тенора певца, и шепотом подпевает, глядя в темноту.

Высокий человек наблюдает за девушкой. Он стоит совершенно неподвижно, глядя на нее через проем в кустах, и, хотя она так близко, что он может разглядеть веснушки у нее на ушах, она его не замечает.

Кто она?

Она не такая, как он. Меньше, мягче – да, он знает, что она женского пола, — но в ней еще что—то. Фундаментальный контраст, не имеющий ничего общего с ее физической формой. Нечто эфемерное, чего он не может объяснить.

Зверь знает, что это. Это приводит его в экстаз. Облако призрачных рук роится вокруг девушки, ласкает ее лицо и шепчет человеку:

«Вот. Вот. Вот».

Человек не понимает. Он чувствует, как его пустота стремится к ней, разъяренный заключенный бьется о стенки его живота, но человек не двигается.

«Что? — спрашивает он. – Что ты хочешь?»

«ЭТО».

Его нога отрывается от земли. Левая нога – вверх, вперед…

«Подними глаза… подними глаза…»

Он останавливается. Из уст девушки вырывается невероятный звук. Он слышал похожие звуки в своей голове – слова – но они всегда были короткими и тупыми, лишенными эмоций, как стук тяжелых ботинок по асфальту. Этот звук удивителен, он иной.

— Облака расступаются… Окно открыто… Есть ли у тебя пара крыльев?..

Это не просто слова. Они гнутся и растягиваются таким образом, что это возвышает их смысл, вкладывая в них что—то большее, чем просто информацию. Он чувствует, как на волосы затылке встают дыбом.

«ВОЗЬМИ! – настаивает зверь, яростно рыча. – НАСЫТИСЬ!»

«Не сейчас, — человек отходит назад. – Я хочу увидеть, что будет, если…»

Он открывает рот, и выдыхает воздух. Издает резкий гул, как велосипедный рожок. Ему хочется покраснеть, но его кровь слишком остыла.

Девушка замолкает. Она вытаскивает наушники и, широко раскрыв глаза, осматривает деревья.

— Папа? – говорит она, пятясь.

Высокий человек начинает приближаться к ней, но внезапно рядом с ней появляется другой мужчина, который держит ружье.

— Что случилось? – этот мужчина намного выше, и разговаривает он совсем другим голосом, грубым и менее гибким, больше похожим на мысли высокого человека.

— Ничего, — говорит девушка. – Мне показалось, что я что—то слышала.

Звук ее особенных слов – пения – звенит в голове высокого мужчины, нежно дразня человечка без слуха, живущего там.

Они словно говорят: «Давай. Попробуй еще сильнее». Но человечек в его голове отступает от голоса девушки, когда он отшатывается от ружья ее отца.

Он рад, что у него есть информация в голове, а не чувства. Он гордится собой, ведь он знает, что делать. Зверь протестующе кричит, когда человек заползает обратно в лес, но человек отгоняет зверя. Когда он оказывается на безопасном расстоянии, снова в душной темноте леса, зверь, наконец, сдается. Облако рук удрученно обмякает, а затем медленно плывет прочь, в обратном направлении.

«Скоро», — рычит оно ему, и, хотя человек не уверен, что согласен, он кивает:

«Скоро».

Нора находится в Вашингтоне, округ Колумбия, в общественном центре, у нее с командой тренировка по волейболу.

Удар. Мяч. Подача.

Она сумела все свести к этому. Когда ее школу сжигают, когда солдат зажимает ее в углу темной комнаты, когда она находит родителей на полу с трубкой и порошком, смеющихся и адски орущих, она приходит сюда. Она надевает шорты. Она бьет по блестящему белому мячу снова и снова, и пока она здесь, мяч – это все, о чем она должна думать. О том, как удержать его в воздухе.

Общественный центр находится в месте, которое не сильно изменилось после переворота. Те же столы для пинг—понга, запятнанная мебель, автоматы с закуской и такие важные бесплатные дозаторы с презервативами – все такое знакомое, даже усталые лица школьных волонтеров. Не потому, что это место было как—то особенно защищено от упадка, а потому, что оно уже было на дне, прежде чем все началось. Здесь ничего не изменится, пока не начнет разрушаться дно. Пока президент не появится на ТВ, чтобы пожелать в последний раз спокойной ночи и удачи, давая возможность каждому начать копаться в отбросах в темноте.

— Девочки! – сотрудница общественного центра перекрикивает писк кроссовок. Все останавливаются и смотрят на нее. – Вы должны это видеть.

Они выходят в холл. Все сотрудники столпились возле маленького телевизора в углу комнаты. Кто—то увеличивает громкость до дребезжания динамиков, и Нора напрягается, пытаясь разобрать слова через искажения и помехи.

— Логики уже недостаточно, — мужчина дает интервью из места, похожего на бомбоубежище. – Мы миновали точку, когда одна лишь наука сможет дать ответы на наше положение. Проблема стала слишком велика для этого.

— О чем он говорит? – шепчет Нора женщине. Она не отвечает и не отрывает от экрана глаз.

— Мой вопрос к вам, доктор, — говорит ведущий. – Вы поняли это вчера, или же это реакция на сегодняшние новости?

— Сегодняшние новости? – врач горько усмехается. – Это не сегодняшняя новость. Мы, наконец, признали то, что происходило во всем мире в течение многих лет.

— А когда вы узнали об этом?

— Прошлым летом. Через несколько дней после гибели моей жены в автокатастрофе я проснулся, выглянул в окно спальни и увидел, что она стоит во дворе и обгладывает человеческую голову.

— О чем он говорит? – громче спрашивает Нора. Но все равно никто не обращает на нее внимания. Помехи на экране разбегаются красными пикселями. Она слышит низкий смех в женских уборных.

— Какова будет наша реакция? Как нам понять происходящее? В течение нескольких десятилетий мы пережили все катастрофы, которые могли бы вообразить, и теперь, когда цивилизация стоит на грани, с нами случилось это. Наши друзья и родные, жертвы наших конфликтов, поднимаются, чтобы продолжить ход трагедии. Довести ее до конца.

Сигнал частично пропадает, и две мужские головы исчезают в мерцании пикселей, шум режет уши. Кто—то выключает телевизор и наступает тишина.

— О чем он говорит? – кричит Нора, но никто не отвечает ей. Ее друзья стоят к ней спиной и, не мигая, смотрят на пустой экран. Комнату начинает заполнять гул.

Она смотрит в окно и видит, что ее младший брат играет в одиночестве в грязи игровой площадки. Тощий черный волк стоит позади него, вывалив язык и скалясь. Ее преподаватели и члены ее команды уставились в пустой телевизор, не обращая внимания на ее крик, когда она видит, что волк разевает пасть.