Угроза кровавой расправы, которая вырвалась у графа д'Эрувиля, была звеном, таинственным образом соединявшим прошлую жизнь его жены с преждевременными ее родами. Публично выраженные гнусные подозрения отравили ее воспоминания и должны были отразиться на ее будущем. Со дня рокового празднества она со страхом гнала прочь сладостные картины, которые другая женщина с наслаждением воскрешала бы в памяти, и все же, вопреки ее усилиям, ее воображение часто рисовало их. Она отказывала себе в радости вспоминать те счастливые дни, когда сердце ее вольно было любить любимого. Подобно песням родной страны, исторгающим слезы у изгнанников, эти воспоминания возрождали столь сладостные чувства, что совесть юной графини д'Эрувиль упрекала ее за них, словно они были преступными, и тогда еще страшнее становилась угроза графа, — вот в чем была тайная причина смертельной тоски, томившей Жанну

У спящих лица бывают исполнены безмятежного покоя, но хотя отдохновение тела и ума почти не изменяло злобного выражения уродливого лица графа, утешительные иллюзии несчастных манят их столь привлекательным миражем, что это спокойствие в конце концов внушило графине некоторую надежду. За окном потоками низвергался ливень, но буря уже улеглась, слышались лишь унылые завывания ветра; утихли и страхи графини, а муки, терзавшие ее тело, дали ей передышку. Глядя на человека, с которым была связана ее жизнь, графиня задумалась, отдавшись грезам столь сладким, что у нее не было сил разрушить очарование. В краткий миг волшебная сила воспоминаний, граничащая с божественным могуществом, возродила прошлое, и перед ней пронеслись картины безвозвратно утраченного счастья.

Сначала Жанна увидела смутно, словно при свете далекой, едва занимавшейся зари, небольшой замок, где протекло ее беззаботное детство; вот знакомая зеленая лужайка, и прохладный ручей, и та уютная горенка, в которой так весело было играть. Вот она рвет в саду цветы, втыкает их в землю и никак не может понять, почему все они вянут, а расти не желают, хотя она так усердно их поливает. Но вот вырисовываются другие картины: огромный город и потемневшие от времени стены большого особняка, куда мать привезла ее в возрасте семи лет. В памяти всплыли смешные лица стариков-наставников, ее учителей и мучителей. Потоком хлынули заученные испанские и итальянские слова, а в душе зазвучали любимые романсы, которые пела она под звуки красивой лютни, и за всем этим встал образ отца. Вот отец, председатель суда, возвращается домой из Дворца правосудия, и дочка выбегает навстречу ему, смотрит, как он, слезая с мула, становится на каменный приступок у крыльца, потом она берет отца за руку и поднимается с ним по лестнице, детским своим лепетом прогоняет заботы отца — ведь не всегда он их сбрасывал с плеч вместе с черной или красной мантией, с которой шалунья Жанна отстригала ножницами оторочку из белого меха с черными хвостиками. Лишь мельком бросила она мысленный взгляд на духовника ее тетушки, настоятельницы женской обители, не хотелось вспоминать этого строгого, фанатичного священника, на которого возложили обязанность приобщить девочку к тайнам религии. Закоснев в суровости, необходимой для подавления ереси, старик то и дело потрясал цепями ада, говорил лишь о карах небесных и стращал Жанну уверениями, что господь бог всегда надзирает за ней. Испуганная девочка от робости опускала глаза долу и не смела их поднять, к матери относилась с сугубой почтительностью, тогда как прежде заставляла ее принимать участие в детских своих забавах. Теперь ее юное сердце переполнял благоговейный страх, когда ей казалось, что мать сердито смотрит на нее. Потом в ее воспоминаниях предстала вдруг вторая пора детства, — когда она была подростком, ничего еще не понимающим в жизни. С сожалением, почти насмешливым, вспомнила она те дни, когда ее радости были такими наивными: она любила рукодельничать с матерью в высоком зале, где стены обтянуты были гобеленами, молиться в большой церкви, спеть романс, аккомпанируя себе на лютне, прочесть украдкой рыцарский роман, погадать, обрывая лепестки цветка, выведать, что ей подарят в день рождения, да разгадывать недомолвки и намеки, которыми старшие, случалось, обменивались при ней. Но тотчас иные мысли стерли, как стирают слово, написанное карандашом в альбом, те детские радости, что рисовало ей воображение в эту минуту отдыха от страданий, избрав их среди многих утех, которые принесли ей первые шестнадцать лет жизни. Очарование этого океана призрачных видений сразу же затмил свет белее свежих воспоминаний. Покой радостного детства не дал ей того сладостного чувства, которое она изведала за два последних года, полных треволнений, годы, богатые сокровищами, навеки погребенными в ее сердце. И сразу графине вспомнилось чудесное солнечное утро, когда она вошла в большую приемную с резными дубовыми панелями, служившую столовой, и впервые увидела красивого юношу, своего родственника. Семья его матери, испуганная мятежами, происходившими в Париже, отправила этого молодого придворного в Руан, надеясь, что там он приготовится под руководством двоюродного дяди к отправлению судейских обязанностей и впоследствии должность дяди перейдет к племяннику. Графиня невольно улыбнулась, вспомнив, как живо она упорхнула из комнаты, догадавшись, что незнакомец — тот самый родственник, которого ждали в доме. Она только отворила дверь и тотчас исчезла, едва успев взглянуть на пришельца, но эта встреча оставила столь сильное впечатление в ее душе, что и поныне Жанна видела его таким, каким он был в ту минуту. Тогда она лишь мельком полюбовалась роскошной его одеждой: но в воспоминаниях она была смелее и окидывала мысленным взором весь его наряд — от лилового бархатного плаща, расшитого золотом и подбитого атласом, до застежек на его башмаках, и от красивых продолговатых прорезей на камзоле и коротких пышных штанах до кружевного отложного воротника, открывавшего стройную молодую шею, такую же белую, как это дорогое кружево. Она ласкала взором его тонкое лицо с маленькими закрученными усиками и узенькой эспаньолкой, похожей на черные хвостики, разбросанные по горностаевой оторочке судейской мантии ее отца. В глубокой ночной тишине она отдалась своим думам, устремив невидящий взгляд на тяжелые складки шелкового полога; она позабыла и о буре и о своем грозном муже и даже осмелилась вспомнить, как после многих дней, которые казались ей долгими годами: так были они полны счастья, — старый сад, окруженный почерневшей оградой, мрачные стены отцовского дома засияли золотом и светом. Она любила и была любима! Ей вспомнилось, как украдкой от строгой матери она однажды утром проскользнула в отцовский кабинет и открыла отцу свою тайну. Сначала она уютно устроилась у отца на коленях, принялась шаловливо ласкаться к нему и, дождавшись, когда улыбка заиграла на красноречивых устах председателя суда, она спросила:

— Хотите, батюшка, я кое-что скажу вам? Не будете меня бранить?

И все еще ей слышалось, как отец подвергнул ее допросу, как она впервые заговорила о своей любви и как он ответил:

— Ну что же, дитя мое, посмотрим. Ежели он будет усерден в учении, ежели пожелает стать моим преемником, ежели по-прежнему будет тебе по сердцу, вступлю и я в твой заговор.

Больше она ничего уже не слушала, поцеловала отца и, опрокинув по дороге стопку бумаг, бросилась со всех ног к развесистой липе, у которой каждое утро, до того часа, когда поднималась с постели ее строгая матушка, она встречалась с красавцем Жоржем де Шаверни. Сей придворный кавалер дал ей обещание изучить своды законов и обычаев, расстался с богатыми нарядами дворянства, носителей шпаги, и заменил их строгой одеждой служителей правосудия.

— В черном вы мне гораздо больше нравитесь, — говорила ему Жанна.

Она говорила неправду, но благодаря такому невинному обману ее любимый меньше печалился, что навсегда распрощался с кинжалом. И вспомнилось графине, какими хитростями она защищала от суровой матери счастье невинной, дозволенной и взаимной любви. Свидания в саду, когда без свидетелей так свободно шла беседа; беглые объятия, похищенный поцелуй — словом, все наивные залоги нежной и чистой любви. Словно во сне Жанна д'Эрувиль перенеслась в светлые дни, когда она корила себя за то, что слишком стала счастлива, и мысленно она покрывала поцелуями прекрасное юношеское лицо, озаренное блеском огненных глаз. Она полюбила Жоржа де Шаверни, он был беден, но сколько сокровищ обрела она в его доброй и мужественной душе! И вдруг отец Жанны скончался. Шаверни не сделали его преемником, а тут запылало пламя гражданской войны. Заботами Шаверни его возлюбленная с матерью нашли себе тайное убежище в маленьком городке Нижней Нормандии. Вскоре умерли один за другим несколько родственников Жанны, и благодаря доставшемуся от них наследству она стала одной из самых богатых невест во Франции. Но вместе со скромным достатком пропало и счастье. Появилась свирепая и страшная фигура — граф д'Эрувиль: он попросил ее руки. Словно грозовая туча, таящая в себе молнии, простерла свой траурный покров над сокровищами земли, позлащенными солнечным сиянием. Бедняжка графиня старалась отогнать воспоминания о тяжелых сценах, вызванных долгим ее сопротивлением, о слезах отчаяния, пролитых ею. Страшным видением предстала перед ней картина пожара, охватившего весь городок. Потом гугенота Шаверни бросили в тюрьму, ему грозили пытки и ужасная казнь. И вот пришел страшный вечер, когда ее мать, бледная, как смерть, бросилась к ногам дочери: «Ты можешь спасти своего брата». Жанна уступила... И ночью уже явился граф, еще покрытый кровью жертв, убитых им в сражении; все готово, все к его услугам: священник, свечи и церковный алтарь. Жанну обрекли несчастью. Зато Шаверни выпустили из темницы. Едва удалось ей проститься с прекрасным юношей.