— Жорж, если ты любишь меня, никогда не ищи со мной встречи!

Она все еще слышит удаляющиеся шаги благородного своего друга. Никогда она с тех пор его не видела, но хранила в глубине сердца его прощальный взгляд: он часто снился ей и чистым светом озарял ее сны.

Как кошка, запертая в клетку льва, молодая супруга графа повсечасно опасалась страшных когтей своего повелителя, всегда грозивших ей. Графиня не решалась даже надевать в иные дни, отмеченные нежданным празднеством, те одежды, которые носила девушкой, те платья, в которых ее видел любимый. Ведь теперь, чтобы стать счастливой, ей следовало забыть прошлое и не думать о будущем. «Мне кажется, я ни в чем не виновата, но если граф признает меня виновной, значит, так оно и есть. А может быть, я и в самом деле виновата? Разве пресвятая дева не зачала без...»

И в эту минуту, когда в голове бедной женщины все мешалось и мысли ее блуждали в мире фантазии, она в простоте души приписала взорам своего возлюбленного, вложившего всю жизнь свою в прощальный взгляд, ту силу, которой исполнено было явление богоматери архангела в день благовещения. Такое предположение, достойное дней невинности, к которым она перенеслась в мечтах, рассеялось при омерзительном воспоминании: супружеская близость с графом д'Эрувилем была для нее горше смерти. Бедняжка не могла сомневаться, что дитя, шевелившееся у нее под сердцем, законный ребенок графа. Во всем своем ужасе предстала перед нею страшная сцена первой брачной ночи, за которой последовали другие ночи и столько печальных дней!

— Ах, бедный Шаверни! — шептала она, проливая слезы. — Ты был такой кроткий и ласковый, ты всегда делал мне только добро!

Она обратила взгляд на мужа, словно желая увидеть в его чертах залог милосердия, купленного ею столь дорогой ценой. Граф уже не спал. Желтые глаза его, светившиеся, как у тигра, блестели под лохматыми бровями, и еще никогда взгляд их не был таким свирепым, как в это мгновение. Встретив этот страшный взгляд, графиня юркнула под одеяло и замерла, не смея пошевелиться.

— Почему вы плачете? — спросил граф, отдергивая одеяло, под которое спряталась его жена. В грубом его голосе, всегда так пугавшем графиню, звучала притворная мягкость, породившая у нее обманчивые надежды.

— Мне очень нездоровится, — ответила она.

— Нездоровится? Так что же, милочка, разве это преступление? Отчего вы дрожите, когда я смотрю на вас? Увы! Как добиться вашей любви?

И глубокие складки легли на его лбу меж бровей.

— По-прежнему я внушаю вам только ужас, я это вижу, — сказал он со вздохом.

Уклонившись от ответа по инстинкту слабых душ, графиня прервала мужа и, застонав, воскликнула:

— Боюсь, что у меня прежде времени будут роды! Вечером я все бегала по скалам, и, верно, мне это повредило.

Услышав эти слова, сир д'Эрувиль бросил на жену столь подозрительный взгляд, что она вздрогнула и густо покраснела. Страх, который питала к нему эта робкая женщина, граф принял за угрызения совести.

— Но, может быть, у вас настоящие роды начинаются? — спросил он.

— А что тогда? — прошептала она.

— Да то, что и в том и в другом случае нужен искусный лекарь, и я сейчас отправлюсь за ним.

Он произнес это с таким мрачным видом, что графиня вся похолодела и, упав на подушки, застонала, скорее скорбя о горькой своей участи, нежели боясь предстоящих мук. Ее стенания окончательно убедили графа, что подозрения, зародившиеся в его душе, верны. С подчеркнутым хладнокровием, которому противоречили его жесты, его голос и взгляд, он вскочил с постели, накинул на себя халат, лежавший на кресле, и прежде всего запер дверь, прорезанную возле камина и соединявшую эту парадную опочивальню с приемными покоями, которые выходили на главную лестницу

Увидав, что муж вынул из замочной скважины ключ и оставил его при себе, графиня затрепетала, предчувствуя какую-то беду; потом она услышала, что он отпирает противоположную дверь, которая вела в другую опочивальню, где спали графы д'Эрувили в те ночи, когда они не удостаивали супругу своим посещением. Графиня только понаслышке знала о назначении этой комнаты: ревность всегда держала графа возле жены. Если какой-нибудь военный поход вынуждал его расстаться с брачным ложем, он оставлял в замке аргусов, и непрестанное их шпионство свидетельствовало об оскорбительном недоверии графа. Настороженно прислушиваясь, Жанна старалась уловить малейший шум, но больше не услыхала ничего. Граф вышел в смежную с его спальней длинную галерею, расположенную в западном крыле замка. Его двоюродный дед, кардинал д'Эрувиль, большой любитель печатного слова, собрал в этой галерее библиотеку, примечательную по числу книг и красоте переплетов, и принял меры предосторожности, являвшиеся выдумкой одиночества или же монашеского страха. Стоило дернуть серебряную цепочку, и отходящие от нее потайные проволоки сотрясали колокольчик, висевший над изголовьем кровати верного слуги. Граф дернул за цепочку, и вскоре по гулким каменным плитам застучали сапоги и зазвенели шпоры графского конюшего, — он поднимался по винтовой лестнице, устроенной в высокой башне, в западном углу замка, со стороны моря. Услышав его шаги, граф отодвинул железные засовы и, отперев замок потайной двери, через которую галерея сообщалась с башней, впустил в святилище науки рубаку, крепким сложением своим и видом достойного своего господина. Еще не проснувшись как следует, он шел безотчетно; в руке он держал роговой фонарь, так слабо освещавший длинную галерею, что фигуры конюшего и графа вырисовывались в полумраке, словно два привидения.

— Седлай моего боевого коня, живо! Поедешь со мной.

Приказ дан был таким взволнованным голосом, что сонный слуга очнулся; он поднял на господина глаза и встретил пронзительный взгляд, подействовавший на него, словно электрический разряд.

— Бертран, — добавил граф, положив руку на плечо своего конюшего. — Сними кирасу и оденься капитаном гугенотского отряда.

— Боже великий! Мне одеться заговорщиком?.. Прошу прощения, ваша милость, я, понятно, ослушаться не смею, но, право, лучше бы меня повесили!

Ответ, приятный для фанатика графа, вызвал у него улыбку, совсем не соответствовавшую выражению его лица, но тотчас же он нахмурился и сказал резким тоном:

— Возьми в конюшне лошадь посильнее, чтоб тебе не отставать от меня. Мы понесемся, как пули из аркебуза. Держись начеку; когда я буду готов, я опять позвоню тебе.

Бертран молча поклонился и вышел, но, спустившись на несколько ступенек, пробормотал, прислушиваясь к завываниям урагана:

— Все дьяволы разгулялись, прах их побери. Где же нашему-то дома усидеть... В такую же вот погоду мы захватили Сен-Ло.

Граф отыскал в своей спальне костюм, который частенько служил ему для военных хитростей. В дрянном камзоле он стал похож на одного из наемных рейтаров, которым так неисправно платил жалованье Генрих IV. Переодевшись, он вернулся в опочивальню, где стонала его жена.

— Потерпите немного! — сказал он. — Если понадобится, я загоню лошадь, лишь бы поскорее привезти лекаря и успокоить ваши страдания.

В словах этих не было ничего зловещего, и графиня, осмелев, хотела было задать ему вопрос, вертевшийся у нее на языке, как вдруг граф сказал:

— Скажите, где у вас лежат маски?

— Маски! — повторила она. — Бог мой, зачем вам маски?

— Где у вас маски? — спросил он с обычной своей резкостью.

— В ларе, — ответила графиня.

В те времена носить маски считалось для дам делом столь же естественным, как для нынешних женщин носить перчатки. Но графиня невольно вздрогнула, увидев, как ее муж, порывшись в ларе, выбрал для себя короткую маску На голову граф надел дрянную фетровую шляпу с общипанным и сломанным петушиным пером и стал совершенно неузнаваем. Он потуже стянул на себе широкий кожаный пояс с ножнами и, против своего обыкновения, вложил в них кинжал. В этом жалком одеянии он был столь страшен и двинулся к постели с таким грозным видом, что графиня подумала: «Пришел последний мой час».