Посреди зеленой лужайки стоял прекрасный Куст Роз, и Соловей, увидев его, подлетел к нему и опустился на одну из веток.

– Дай мне красную розу, – воскликнул Соловей, – и я спою тебе сладчайшую из своих песен!

Но Куст покачал головой.

– Мои розы белые, – отвечал он, – белые, как морская пена, белее снега на вершинах высоких гор. Лети к моему брату, что растет подле старых солнечных часов, – может быть, он даст тебе то, о чем ты просишь.

И Соловей полетел к Кусту Роз, что рос подле старых солнечных часов.

– Дай мне красную розу, – воскликнул Соловей, – и я спою тебе сладчайшую из своих песен!

Но Куст покачал головой.

– Мои розы желтые, – отвечал он, – желтые, как волосы наяды, восседающей на янтарном престоле, желтее нарциссов на еще не скошенном лугу. Лети к моему брату, что растет под окном у Студента, – может быть, он даст тебе то, о чем ты просишь.

И Соловей полетел к Кусту Роз, что рос под окном у Студента.

– Дай мне красную розу, – воскликнул Соловей, – и я спою тебе сладчайшую из своих песен!

Но Куст покачал головой.

– Мои розы красные, – отвечал он, – красные, как лапки у голубя, краснее кораллов, что непрестанно колышутся, подобно вееру, в пещерах на дне океана. Но кровь в моих жилах застыла от зимней стужи, мои бутоны побил мороз, ветки мои обломала буря, и в этом году у меня не будет роз.

– Одна красная роза – вот все, что мне нужно, – воскликнул Соловей. – Одна-единственная красная роза! Неужели нет способа, который помог бы мне раздобыть ее?

– Есть, – ответил Куст, – но он настолько ужасен, что я не решаюсь назвать его.

– Назови мне его, – взмолился Соловей, – я не боюсь.

– Если тебе нужна красная роза, – молвил Куст, – ты должен сам сотворить ее из звуков музыки при лунном сиянии и обагрить ее кровью своего сердца. Ты должен мне петь, приникнув грудью к моему шипу. Ты должен мне петь всю ночь, и мой шип пронзит твое сердце, и твоя живая кровь перельется в мои жилы и станет моей.

– Смерть – слишком большая цена за одну красную розу, – воскликнул Соловей, – ведь Жизнь – самое дорогое, что у нас есть! Как хорошо, сидя в лесу на дереве, любоваться Солнцем в его золотой колеснице и Луною в ее колеснице из жемчуга! Как сладко благоухание боярышника, как прекрасны синие колокольчики, притаившиеся в долине, и вереск, цветущий на склонах холмов! И все же Любовь дороже Жизни, и сердце какой-то пташки – ничто в сравнении с человеческим сердцем!

И Соловей, взмахнув коричневыми крылышками, взмыл в воздух. Он тенью проплыл над садом и, как тень, пролетел над рощей.

Молодой Студент по-прежнему лежал в траве, где его оставил Соловей, и слезы еще не высохли на его прекрасных глазах.

– Не печалься! – крикнул ему Соловей. – Не печалься, будет у тебя красная роза. Я сотворю ее из звуков музыки при лунном сиянии и обагрю ее кровью своего сердца. Взамен я прошу тебя об одном: будь верен своей любви, ибо, как ни мудра Философия, Любовь мудрее ее, и, как ни могущественна Власть, Любовь сильнее ее. Крылья у Любви – цвета пламени, и пламенем окрашено тело ее. Уста ее сладки как мед, а дыхание ее подобно ладану.

Студент слушал Соловья, подняв голову, но не понял ни слова, ибо смыслил лишь в том, что написано в книгах.

А вот Дуб понял все и опечалился, потому что был очень привязан к маленькой птичке, любившей сидеть на его ветвях.

– Спой мне свою песню в последний раз, – прошептал он. – Мне будет без тебя так одиноко.

И Соловей спел для Дуба, и пение его было подобно журчанию воды, льющейся прозрачной струей из серебряного кувшина.

Когда Соловей закончил свою песнь, Студент встал с травы и извлек из кармана записную книжку и карандаш.

– Да-а, – сказал он себе, направляясь из рощи домой, – формой он владеет безукоризненно, этого у него не отнимешь. Но есть ли в его пении чувство? Боюсь, что нет. В сущности, он такой же, как все художники: один только стиль и ни капли искренности. Он не способен принести себя в жертву другому. Он думает лишь о музыке, а всякий ведь знает, что искусство эгоистично. Впрочем, нельзя не признать, что иные из его трелей поразительно благозвучны. Какая жалость, что в них нет ни малейшего смысла и от них нет никакого проку.

Придя к себе домой, он лег на узкую, убогую койку и стал думать о своей любви, а спустя некоторое время незаметно погрузился в сон.

Когда на небе засияла Луна, Соловей прилетел к Кусту Красных Роз и, сев на ветку, приникнул грудью к шипу. Всю ночь он пел, прижавшись грудью к шипу, и холодная хрустальная Луна слушала его песнь, обратив к нему свой лик. Всю ночь он пел, а шип вонзался все глубже и глубже в его грудь, и из нее по каплям струилась живая, алая кровь.

Он пел о том, как в сердцах юноши и девушки зарождается чувство. И по мере того, как он пел, на самом верхнем побеге Куста начала распускаться великолепная роза – лепесток за лепестком, под звуки трелей, следующих одна за другой. Сперва роза была бледной, как легкий туман над рекой, бледной, как первые шаги утренней зари, и серебристой, как крылья рассвета. Отражением розы в серебряном зеркале, отражением розы в покойной воде – вот чем была роза, распускавшаяся на верхнем побеге Куста.

А Куст крикнул Соловью, чтобы тот еще крепче прижался к шипу.

– Прижмись еще крепче, Соловушка, – кричал он, – не то день наступит раньше, чем заалеет роза!

Все крепче и крепче прижимался Соловей к шипу, все громче и громче звучала его песня, ибо пел он о зарождающейся страсти в душе юноши и девушки.

И лепестки розы стали окрашиваться в нежный розовый цвет, как щеки у жениха, когда он целует в губы свою невесту. Но шип еще не достиг сердца Соловья, и сердцевина розы все еще оставалась белой, ибо только кровь соловьиного сердца может обагрить сердце розы.

И снова Куст крикнул Соловью, чтобы тот еще крепче прижался к шипу.

– Прижмись еще крепче, Соловушка, – кричал он, – не то день наступит раньше, чем заалеет роза!

И Соловей еще сильнее прижался к шипу, и острие коснулось его сердца, и все его тело пронзила острая боль. Все мучительнее и мучительнее становилась боль, все отчаяннее и отчаяннее становилась его песнь, ибо пел он о Любви, что обретает совершенство в Смерти, о Любви, что не умирает в могиле.

И стала алой великолепная роза – цвета утренней зари на востоке. Алым сделался ее распускающийся венчик, и алой, как рубин, сделалась ее сердцевина.

А голос Соловья становился все слабее, крылья его начали судорожно трепыхаться, глаза заволокло пеленой. Песня его угасала, и он чувствовал, как что-то сдавливает ему горло.

И вот он испустил свою последнюю трель. Ее услышала бледная Луна и, забыв о рассвете, застыла на небе. Ее услышала красная роза и, вся затрепетав в экстазе, раскрыла свои лепестки навстречу прохладному утреннему ветерку. Эхо донесло соловьиную трель до темно-фиолетовой пещеры в горах и пробудило спавших там пастухов. Трель пробежала по затрепетавшим тростникам на реке, передалась через них воде, и волны донесли ее до самого моря.

– Смотри, смотри! – воскликнул Куст. – Твоя роза стала красной!

Но Соловей ничего не ответил. Он лежал в высокой траве, бездыханный, с острым шипом в сердце.

В полдень Студент распахнул окно и выглянул в сад.

– Боже, какая удача! – воскликнул он. – Вот она, моя красная роза! В жизни не видел такой восхитительной розы! Она настолько прекрасна, что у нее, несомненно, длинное латинское имя.

И, перевесившись через подоконник, он сорвал красную розу. Потом надел шляпу и побежал к дому Профессора, держа розу в руках.

Дочь Профессора сидела у порога дома и наматывала на катушку голубую шелковую нить. У ног девушки лежала маленькая собачка.

– Вы обещали танцевать со мной, если я принесу вам красную розу! – радостно воскликнул Студент. – Вот вам красная роза – самая красная на свете! Приколите ее у самого сердца, и, когда мы будем танцевать, она расскажет вам, как я вас люблю.

Но девушка ответила хмурясь: