- Никак дочка Абдула - Фируза? Откуда ты?

Фируза мимо всех, прижалась к Ивану, дрожит, плачет:

- Спаси!

Разговоры разговаривать времени нет, и что разберешь в такой суматохе. Поднял девчонку, посадил в лодку.

- Греби, ребята!

Налегли мужики на весла.

- Греби, ребята! На корабле зашевелились. Пан или пропал - греби!

Недаром татары за русскими мужичками охотились. Лучше русского мужика не было гребцов на турецких каторгах.

На корабле и впрямь почуяли недоброе: мчится лодка, в лодке чужие, а на корабле всего четверо турок: капитан с тремя матросами, а в трюме гребцами все больше запорожцы. Коли они почуют запах воли, и цепи их не удержат.

Капитан нарочито медленно сошел на нижнюю невольничью палубу.

- Мы снимаемся с якоря. Гребите!

Невольники слышали ружейную пальбу. С кем это? Турки почти всех своих матросов на подмогу в лодках отправили. И почему-то хотят отойти от берега подальше. Может, казачьи чайки появились?

Черный, как деготь, арап Варка, сидевший на первой скамейке, глянул на капитана, улыбнулся, но весла не тронул.

Выхватил капитан у надсмотрщика плеть, кинулся к Варке. И вдруг за его спиной очутился донской казак Денис. Тринадцать лет ходил он на турецких каторгах. Все каторжные хитрости были ему ведомы, и, когда нужно, оказалось, что цепь его не держит. Рубанул Денис ладонью по шее капитана, капитан и рухнул. Повернулся Денис к надсмотрщику, а тот назад пятками и на верхнюю палубу за подмогой, за оружием. А всей подмоги - три матроса. И те якоря поднимают.

- Бунт! - крикнул надсмотрщик.

С берега лодка с казаками подходит, на корабле гребцы взбунтовались, капитан исчез.

Кинулись двое матросов к пушке, третий к люку на нижнюю палубу. Запер. А надсмотрщик, не дожидаясь смерти, сиганул в море.

Пушка пальнула с опозданием. Ядро пролетело над лодкой. И вот уже оборванцы карабкаются на борт.

Евнух по берегу мечется, на воинов свонх уже не орет - визжит. В море их толкает. Да ведь турки, хоть и властелины мира, а по морю бегать не учены.

Бунтари выломали люк, и две оравы, не обращая внимания на турецких матросов, кинувшихся искать спасения на мачтах, сграбастали друг друга, припали друг к другу и вместо слов бодались головами и жали ручищами хрястцы до хруста, до боли.

И снова каторжане сели за весла.

- Нам привычней!

И арап Варка греб, покуда черное тело его не засияло от благословенного пота, от работы в охоту, для самого себя и товарищей своих.

Когда берег скрылся за горизонтом, Иван позвал гребцов па верхнюю палубу обедать и думать. Трое турок-матросов - капитана в стычке убили и выбросили за борт - были привязаны к мачтам.

- Надо идти в середину моря, - сказал Иван. - Турки нас у Керчи будуть ждать… Запасов на корабле много. Недельку поторчим в море, а потом уж и прорываться пойдем.

- А этих? - показал казак Денис на турецких матросов.

- Без них с кораблем не совладаем. Проведут корабль к Азову - на все четыре стороны отпустим, а если обманут…

Бунтари с Иваном согласились; ставить и убирать паруса никто не умел из них. Турок отвязали. Те, как услышали, что им жизнь обещана, в ноги бывшим рабам кинулись.

- Приведем корабль в устье Дона. Только не убивайте.

Но один из турок вдруг возразил:

- На Дону казаки возьмут нас в рабство.

- Русские людьми не торгуют! - рассердился Иван. - II запомните: у русских слово твердое. Вы свое держите, а мы свое сдержим. Никому ведь не охота душу дьяволу заложить.

Турки кинулись целовать Ивану ноги.

- Поднимайте паруса!

Паруса подняли, ветер дул с берега. Земля ушла за горизонт. Теперь можно было и с Фирузой поговорить, откуда и каким ветром принесло девчонку в Грамата-кая.

Глава вторая

Амет Эрен, как помешанный, два часа, не отрываясь, не пошевелившись, глядел на разгромленную саклю своего отца. Внутрь Амет Эрен не посмел войти.

Почему бог наказывает того, кто мечом и огнем приводит гяуров в лоно его? Стоит ли убивать христиан, если мусульмане глумятся над мусульманами? Ради чего жить, если правды и божественной справедливости не существует?

Братья почуяли неладное и незаметно отобрали у Амет Эрена оружие. Амет Эрен не противился. Он таял на глазах, как тают медузы, выброшенные на берег.

По дороге в Бахчисарай, переваливая горы, лютый воин - несчастный мальчик - выпал из седла, целясь головой в камень.

Промахнулся.

Братья вымыли ссадины на его теле и снова тронулись в путь. Солнце было теплое. Амет Эрен пригрелся - ехали шагом. Задремал, а потом и заснул в седле. И снова упал. Теперь ненароком.

И испугался: упасть во сне с коня - возвестить несчастье для своего народа.

И еще один человек пришел поклониться иссеченной пулями, пропахшей пороховым дымом сакле возле Грамата-кая. Это был Караходжа.

Из этой сакли он ушел в скитания, чтобы призвать людей образумиться, довести до братьев мусульман открывшуюся ему истину: учение пророка о джигате ложно. Война не благоденствие народов и царств. Война - земной ад. Она попирает заповеди аллаха и законы человеческие. Она не знает справедливости, пожирает младое и старое.

Караходжа пришел к своей старой сакле, чтобы навсегда проститься с родиной. Он снова уходил проповедовать трудное слово свое. Он был стар, и слишком мало сил осталось у него, чтобы тешиться мечтою о последнем возвращении в дом свой.

Дома не было.

В городе мертвых неистовый его противник, брат его Акходжа. Акходжа всю жизнь хотел войны и получил ее в доме своем. Караходжа сидел на холодном камне, возле холодной сакли. Слушал, как посвистывает через проломы в пустых ее стенах ветер, и дремал.

Потом Караходжа трудно взбирался на Грамата-кая. Взобрался и опять подремал.

Здесь разбилось хищное счастье Акходжи.

Величавый мир лежал у ног старика. Синее небо, синее море, зеленые леса, зеленые долины, розовые горы - все было дано человеку! А он хотел большего. Но чего?

- Аллах! Когда же ты вразумишь мой народ? - воскликнул Караходжа. - Аллах! Нет более тяжкого труда для человека, чем труд научиться жить в мире. Вразуми детей своих!

Караходжа был в белых одеждах. Тем, кто увидал его на скале, он показался видением.

Говорили: на Грамата-кая является дух Акходжи и молит аллаха о мести.

Глава третья

Еды па турецком корабле было вволю, воды было поменьше, но Иван к берегу приставать не разрешил. Из Крыма ушли в открытое море, пережили бурю, помотались туда- сюда, и, наконец, на исходе недели Иван сказал: - Не знаю, замели мы свои следы или нет, но пора к дому двигать. А то, не дай бог, по морю бродивши, наскочим па турецкие корабли.

Помирать, так на земле! - согласились все дружно.

Сказано - сделано. Велел Иван туркам на Керчь держать.

Турки Ивана слушают. Обижать он их не позволял, кормил, поил за общим столом: что русские ели, то и турки. Матросы промеж себя хвалили Ивана. А он с ними все разговоры веселые заводил. Турки на смешное смеялись и сами Ивана смешили.

Он им про лисичку расскажет, про ту, что старик на воротник старухе вез, а турки ему про беднягу лаза. Мол, сел лаз на корабль. Встал за спину капитана, и, как обезьяна, какое движение капитан сделает, то и лаз повторит. Повернулся капитан к лазу, спрашивает:

- Умеешь корабль вести?

- Умею.

- Ну так замени меня. Пойду посплю.

Встал лаз за штурвал и тут же врезался в берег. Побежал капитана будить:

- Вставай! Озеру пришел конец. Наше судно на горы поднимается.

Иван туркам - про мужика, который с медведем то корешки делил, то вершки, а турки опять про своего лаза. Мол, однажды лаз сам себя потерял. Украли у него ожерелье. Идет по улице, а навстречу человек с его ожерельем. Удивился лаз:

- Этот с ожерельем, конечно, я! Но я-то тогда кто?

Иван смеется, турки смеются, а про то, что затаено у них,

помалкивают. А тут еще Фируза на голову Ивана.

- Люблю тебя! - И все.