У государя на глаза слезы навернулись.

- Встаньте, казаки! Верю вам!

Покосился на Шереметева: вот, мол, как все хорошо идет.

- Казаки, вы просили хлеба и пушечного зелья. За то, что вы отсиделись от крымцев, мы жалуем Войску Донскому шесть тысяч рублей, тысячу четей толокна, двести четей круп овсяных, сто пудов зелья пушечного, двести пудов - ручного, двести пудов свинца и триста штук железных ядер.

Казаки поклонились.

- Тебе, атаман Татаринов, мы даем за верную службу двадцать рублей и десять аршин камки куфтюр и сукно лундыш, а вам каждому по одиннадцати рублей и по английскому сукну.

Казаки опять поклонились.

- Есть ли у вас еще какие просьбы?

- Великий государь! - откликнулся Татаринов. - Благодарим тебя за государскую щедрость. Нам больше ничего не надо, а надо нашим церквам. Книг у нас церковных нет. Смилуйся, пожалуй нас книгами. Да и попов у нас мало.

- Книги и попов мы пошлем, - ответил государь.

Казаки были допущены к царской руке и в тот же день

отправились в долгий обратный путь.

В МОСКВЕ Глава первая

Над вечернею Москвою остановилось пышное розовое облако. Был последний день июля. Люди привыкли блаженствовать в тепле, но уже подсыхали на тополях листья, резвее стали ветерки, все еще теплые, парные. Рекою сильно запахло, ивами, осенью.

Коротать время дома в такие вечера скучно, и царь Михаил Федорович вместе с сыновьями Алешей и Ваней пришел в Кремлевские верхние сады посидеть на скамейке.

В Замоскворечье мычали коровы, летали стрижи высоко над крестами церквей. Солнце, закатываясь, замерло на миг между землей и облаками. И облако теперь золотилось нежно, благодарно, а земля золотилась парчово-тяжело.

- Завтра праздник! - сказал Алексей.

- Какой? - спросил младший, Иоанн.

- Происхождение честного и животворящего креста господня. А второй праздник завтра - всемилостивого Спаса.

Михаил Федорович погладил Алексея по голове, все-то знающего по божескому делу.

- Завтра батюшка в Иордань будет погружаться! - Алексей радостно поглядел на отца.

- Правда? - удивился Иоанн. - На Москве-реке?

- А ты что же, забыл, как в прошлый год было? - с укоризною покачал головой Михаил Федорович.

- Позабыл.

- Ну, теперь-то уж не забудешь. Подрос. Праздник животворящего креста - древний. Его установил константинопольский патриарх Лука. В один и тот же день случились две битвы, сынок, - Михаил Федорович обращался к Иоанну: - Греческий царь Мануил разбил сарацинов, а русский князь Андрей Боголюбский - волжских булгар. И было после битвы в греческом и русском станах дивное зрелище: от святых икон и крестов исходило сияние.

- Батюшка, а когда твои войска ходили в битву, иконы и кресты сияли? - Алексей даже рот приоткрыл, ожидая ответа.

- Нет, Алеша, не сияли.

- Оттого, что вера пошатнулась?

- Плохо мы веруем, Алеша.

- Батюшка, скажи! - У Иоанна заблестели глаза, он показал рукой на колокольни. Сколько нужно соколов, чтоб убить этих стрижей?

- А зачем же их убивать, сынок? - улыбка сошла с лица государя.

- Ну, так! Интересно.

- Это греховная мысль, сынок.

Солнце закатилось, вечер потускнел. Государь встал:

- Идемте на молитву, дети!

*

С 1 августа начинался Успенский пост, и праздничная трапеза у царя была постная. В тот день на трапезу Михаил Федорович пригласил патриарха Иоасафа, боярина Федора Ивановича Шереметева, стольников Никиту Ивановича Одоевского и Никиту Ивановича Романова, обоих Морозовых, Бориса и Глеба.

На трапезу Одоевский шел вместе с Борисом Ивановичем. Трапеза была малая, но дорогая - в комнатах у царя.

Проходя через какие-то сени, Одоевский и Морозов вдруг услышали хриплый, придушенный стон. Переглянулись Морозов двинулся было дальше, но стон повторился, и Одоевский кинулся в боковую дверь.

Дюжий дворцовый мужик сидел верхом на собаке, зажимая под мышкой собачью пасть. Рядом на коленках стоял царевич Иоанн и молотком лупил по гвоздю, прибивая к полу собачью лапу. Одоевский вырвал у царевича молоток и молотком - мужику промеж лопаток.

- Очумел? А ну! Чтобы пса этого и духу не было здесь!

Повернулся к Иоанну. Царевич внимательными взрослыми глазами глядел на Одоевского.

“Запоминает”, - у стольника даже ладони вспотели.

Молча поклонился царственному ребенку, вернул ему молоток и твердо сказал:

- Собака - божья тварь, царевич.

- Бояре - тоже божьи…

“Какое у него белое, неживое лицо”, - сказал себе Одоевский, вздрагивая спиною.

Вышли из комнаты мимо стоящего на пороге Морозова. На одном из переходов, возле окна, Одоевский остановился и посмотрел в глаза боярину.

- Твой должен быть царем! Твой!

- Мой и будет. Он - старший, - спокойно ответил Борис Иванович.

Одоевский покрутил головой, сбрасывая наваждение.

- Мутит!

*

Подали пироги с капустой, с грибами, с репой… Запивали пироги коричневым пивом, а на сладкое принесли свежий малиновый мед.

- Медок у меня Евдокия Лукьяновна сама ставила! - с удовольствием похвастал Михаил Федорович.

Он первым отведал меда и был счастлив, что любимое его питье удалось.

- Нежно, аки… - прыткий Одоевский запнулся, не находя сразу превосходного слова, - аки облако неземное.

Колючий Никита Романов усмехнулся: “Ишь ты, облако неземное”, - но вслух съязвить не посмел, да и хорошо сделал. Государь похвалу принял:

- Истинно сказано, как облако неземное. Тает ведь во рту!

- Тает! - согласился Шереметев и хитро пощурился то одним, то другим глазом. - Секрета, государь, не скажешь?

- А чего не сказать, скажу. Заливай малину водой, дай постоять два дня, чтобы вода у ягоды силу и вкус переняла. А потом клади мед! На кружку меда - три кружки малиновой воды. Опусти поджаренный белый каравай в питье, дрожжи. Как забродит - хлеб долой. Бродить меду надо дня четыре, а то и пять. Потом - в холод, оттянуть дрожжи - и пей на здоровье.

- А коренья-то какие Евдокия Лукьяновна кладет? - задал главный вопрос Шереметев.

-Государь рассмеялся.

- Гвоздику да корицу… А еще - сами отгадайте!

- Какую-нибудь восточную травку? - спросил Одоевский.

- Лепестки роз! А ведь моя затея! А ну, говорю, Евдокия Лукьяновна, положи-ка в мед розовых лепестков. Розы в этом году удались духмяные… От них-то и нега, облако неземное! Истинно,

- Вот бы государыня смилостивилась да и научила бы наших боярынь уму-разуму! - громко повздыхал Борис Иванович Морозов.

- Евдокия Лукьяновна секретов не держит! - откликнулся государь горячо, - Присылайте к ней боярынь. И квасы ставить научит, и розовых лепестков даст.

- Государыня у нас ангел, - вставил свое патриаршее слово уже успевший вздремнуть за столом старенький патриарх Иоасаф. - Я молюсь за нее.

- Спасибо тебе, святой наш отче! - Михаил Федорович был нынче и шумен и резв. - Я ведь их, отче, неспроста медом побаловал. Коли желают домашнего благоухания, пусть розы разводят. Я покуда не жадный, дам отростков.

- Слава тебе, государь! - разом грянули бояре да стольники.

- Слава тебе, государь. За думы твои про нас, холопов твоих! - это забежал вперед Борис Морозов.

- Слава тебе, государь, за доброту твою неизреченную! - это кинулся догонять друга Одоевский.

- Ты и о духе нашем скверном не забыл. Гонишь луковый дух из наших домов, как Иисус гнал из храма фарисеев, - краснея и торопясь, сложно завернул Глеб Морозов.

- У государя до каждого из нас есть и время и дело. Нам бы так-то, - мудро и горестно молвил Шереметев, недовольный прыткостью молодежи.

Все государя похвалили, один Никита Иваныч Романов промолчал.

У пего в саду свои розы, и сам он, как и Михаил, - Романов. Незачем прытким быть!

Государь заметил это. Тихонько вздохнул: по пустякам люди гордыне предаются. Сказал:

- Спасибо вам всем на добром слове, а тебе, Федор Иванович, коли мед и вправду понравился, еще и сверх того. Сам знаешь, о чем говорю.